Воспоминания

Константин Вихляев
Воспоминания. Часть 1

       В обеденной зале на стене висел приемник - ну, точно ночная бабочка на обоях. По утрам из него бодрый дядька командовал: «Руки в стороны! Ноги на ширину плеч! Приготовились! Начали!». И, действительно, начинали звучать волшебные звуки музыки, исторгаемые невидимым пианино и заглушаемые бравурным «Раз-два. Три-четыре». Было очень досадно, что музыка тонет в этом громоподобном «Раз-два. Три-четыре». Будто никто не может сам посчитать до четырех.

       Пианист играл все мелодии в ритме марша - то медленнее, то быстрее. Даже вальсы звучали маршево, чеканно. Этот ритм укладывался в ящик моего пятилетнего сознания с легкостью собирания детской пирамидки: колесико на колесико - щелк-щелк, раз-два, три-четыре. Только последняя, верхняя деталь, похожая на большую ягоду крыжовника, надевалась на ось пирамиды туго, и не имела волшебного ритма «раз-два». Потому я и не любил ее, оставлял часто пирамиду без окончания. К тому же, если перевернуть игрушку, то колесики будут сыпаться на пол с еще более веселым звуком - «тра-та-та-та». Похоже на пулемет, из которого строчила Анка в телевизоре по белым.

       А потом снова собираю: «Раз-два. Три-четыре». Жизнь на счет до четырех - ясная и понятная, потому что в ритме марша. Эта форма жизни вполне соответствовала моему пониманию мироустройства, где есть Чапаев, игрушечные солдатики, погоны деда - отставного полковника, и целая горсть золотых офицерских пуговиц со звездами, которые можно выкладывать в шеренги или в колонны, двигать по ковровой дорожке в коридоре, представляя ее дорогой. Да мало ли что еще можно делать с такой красотой!

       А жизнь и впрямь была в ритме марша. На дворе 1959-й год. Мы дружим с Китаем. На обложке журнала «Огонек» красуются китайский и советский солдат, плечом к плечу, - невероятно живые и мужественные. Бабушка зачем-то собирала красочные фотографии из «Огонька» и складывала их в особую папку, хранящуюся в нижней части буфета. Этих вырезок было так много, что я еле поднимал папку, вытаскивая ее на середину комнаты.

       Какое счастье перебирать красивые лица комбайнеров, доярок, майскую Москву! Среди прочего в папке было довольно много репродукций известных картин с хорошей полиграфией, и почти все на военную тему. Я просто упивался видом матроса с гранатами в Севастополе, мчащейся тачанкой, картиной «Письмо с фронта» - нравилась военная форма. Самой загадочной и непостижимой для меня была картина Верещагина «Пусть войдут». Люди с оружием, но в совершенно незнакомом белом одеянии, явно собираются что-то сделать. Воображение ничего не подсказывало, так как ни высоких зубчатых стен, ни гор я никогда не видел. Эта тайна притягивала, но ничего не объясняла.

       В том же буфете стояли книги, много книг. Большинство из них я прочел позже, лет в 9-10. А в том, пятилетнем возрасте, самым любимым был сборник песен гражданской войны и революции. Затрепал я его основательно. Знал наизусть почти все песни, благодаря тому же приемнику-бабочке. Революционные марши вдохновляли меня что-то делать, с кем-то воевать, куда-то идти в поход. И я отправлялся в сад, где в июне под грушами и яблонями можно было найти множество опавших маленьких плодиков, не выдержавших ветра и холода. Головки напоминали головы людей, а тонкие хвостики - их тела. Две огромных армии строились боевым порядком в дальнем углу сада, желательно на холмистой местности (для этого использовалась земляная насыпь рядом с выкопанной ямой под компост), и начиналась кровавая сеча. Огромным ножом, стянутым из кладовки, или саперной лопаткой по очереди (чтобы было по-честному) я бросал нож, как бомбу, в гущу то одной армии, то другой: «Раз-два. Три-четыре». Разрезанных пополам выбрасывал с поля боя, пока армии не уменьшались до нескольких уцелевших солдат. Оставшиеся становились партизанами и прятались в высокой траве, нападая друг на друга из засады. Самая красивая груша была Константином Заслоновым.

       Боевые действия продолжались до тех пор, пока бабушка не звала обедать. Воображая себя главнокомандующим, я шел по дорожке сада, напевая «Варшавянку» или «Орленка» и мысленно командуя себе: «Раз-два, три-четыре». Ведь ходить маршем так легко, так просто.

       Хозяином дома в Рязани, где я жил почти до 6 лет, был Иван Иванович. Так звали его все, кто приходил в гости. Я его звал дедушкой, а бабушка говорила «папа». Да, для моей мамы он был папой, хотя мама была далеко, в Ленинграде, где она училась в Политехническом институте. Я ее видел только на каникулах, и то очень короткое время.

       Мама вышла замуж очень рано, на втором курсе. Мой отец, эстонец по национальности, имел труднопроизносимое для ребенка имя - Густав Альбертович Конкс. Мне и сейчас не удается произнести полное имя без запинки.

       Из разговоров в семье я знал, что меня возили в Алма-Ату для знакомства с другой бабушкой, но эта поездка ничем не запомнилась, кроме огромного фонтана на какой-то площади. Отца я тоже не помню, - родители развелись столь же скоро, как и сошлись. Вспоминается только один эпизод, о котором хочу рассказать.

       В Рязани у меня были замечательные друзья - игрушечные солдатики. Это был набор, изображающий всадников времен гражданской войны, с тачанкой и знаменосцем. Их было немного, шесть или семь, но отлиты из какого-то тяжелого металла, что придавало фигуркам устойчивость. Эта конница всегда находилась в боевом порядке и стояла на подоконнике отдельно от других игрушек. Я даже не допускал мысли, что такое сокровище может храниться среди медведей, шарманок, автомобилей и прочих предметов, для которых самое подходящее место в пустом посылочном ящике. Когда я брал в руку солдата, он отзывался приятной тяжестью, и я сразу понимал: он - настоящий.

       Кавалерия сражалась в саду с яблоками и грушами, и так часто вступала в бой, что с конников стерлась краска, обнажив серебристые тела людей и лошадей. Мы вместе пели песни гражданской войны, ночами спали на одной подушке, но по разные ее стороны. Вместе ели манную кашу, вместе шли походом по карте страны, чтобы в волочаевские дни очутиться на Тихом океане. Одним словом, это была моя тайна, моя любовь, и лучших друзей в целом мире не найти.

       Однажды летом приехали родители, и отец подарил мне других солдатиков. Я их тут же поставил рядом с конницей. Во-первых, фигурки были крупнее. Во-вторых, они были выкрашены в форму современных солдат, стоящих по стойке «смирно». Но главное отличие не в этом. Главное, что они были пластмассовыми! Легкие, как пух, ничего не весящие в руке, они мгновенно стали для меня искусственными, ненастоящими! Каждый мой предыдущий конник был в движении. Пригнувшись к гриве, с развевающимся знаменем, кавалерия мчалась, а эти стояли, как мертвые!

       Появление пластмассовых солдатиков было сродни предательству, государственной измене. Мое воображение пыталось их оживить, но ничего не получалось. Пожалуй, это стало первым детским разочарованием. Оказывается, мир за пределами моей фантазии не так уж и хорош, не столь сказочен, как я ожидал. Так постепенно в голове выстроился антимир, где понятия «Конкс», «пластмассовые солдатики» и «Ленинград» ассоциировались с несчастьем. Будучи взрослым, приезжая много раз в Ленинград, я искренне пытался полюбить этот город, но не мог. И он, кажется, отвечал мне тем же.

       Отец… А что отец? Еще до окончания института мама вышла замуж за другого студента. По распределению они, как инженеры-конструкторы, попали в Мелитополь на компрессорный завод. Получили комнату в заводском общежитии (потом - в заводской коммунальной квартире), и меня, как пластмассового солдатика, бабушка подарила новой семье, где были другие правила жизни. Конкс получил распределение в Хабаровск, а я стал внезапно Вихляевым - по фамилии нового отца.

       Лет двадцать назад мне захотелось найти этого человека. Правда, это желание возникало и раньше, но решиться на поиски смог только после скоропостижной смерти папы Анатолия. Оказалось, что Конкс жив. Профессор, преподает в Хабаровске какой-то сложный технический предмет в местном университете, написал учебник, пользуется уважением в коллективе, пишет стихи и имеет дочь от второго брака. Он обрадовался, стал посылать пачками письма, расспрашивать о жизни. Что я могу ему рассказать? Как можно вместить все, что я пережил, в несколько исписанных листов бумаги?

       Мой интерес к нему быстро угас, ведь мы - ненастоящая родня. И разделяют нас не годы, не расстояния, а пластмассовые солдатики. Ненастоящие.

       Запахи и звуки из детства, словно птицы, бьются в окно взрослого мира, напоминают о себе, не дают покоя. Просятся в дом.

       Вот, например, запах свежепойманной речной рыбы. Разве можно его с чем-нибудь сравнить?

       Дедушка был заядлым рыбаком. На рыбалку он ездил на велосипеде с моторчиком, потому что Ока большая, а хороших рыбных мест не так уж много. Вспоминаются названия сёл, куда он ездил - Гавердово, Ясаково, Костино, Константиново. Но чаще всего он отправлялся на Бараньи Рожки, за село Заокское. Там Ока причудливо изгибалась в форме двух рожек, а в одном месте берег представлял живописную песчаную излучину, прозванную за свою красоту Золотым Рогом. Песчаная коса резко переходила в глинистый берег с высоким обрывом, русло сужалось, образовывая стремнину. Именно там, на границе плавного и быстрого течения, водился лещ - самый частый гость нашего семейного стола. Лещ обитал в ямах на дне, но весьма далеко от берега, поэтому обычная ловля рыбы со временем превратилась в настоящее искусство.

       Золотой Рог настолько ценился у местных рыбаков, что попасть туда было чрезвычайно сложно - это место всегда кем-нибудь занято. Дедушка, обладая несомненным организаторским талантом, однажды собрал группу единомышленников, которые договорились, что с июня по сентябрь будут сменять друг друга по заранее составленному графику. Когда рыбаков набиралось мало, то приходилось просиживать на рыбалке по 3-4 дня. Зато рыбы привозили много.

       Помогал дедушке в этом деле другой страстный рыболов, дядя Володя из Воронежа, муж сестры моей мамы. Он подгадывал свой отпуск на лето с таким расчетом, чтобы в самый разгар ловли леща быть в Рязани. Так они вдвоем и ездили - на двух велосипедах с моторчиками. Вероятно, был и дядя Костя, младший брат моей мамы, но у меня в памяти почему-то его участие не отложилось.

       Меня на рыбалку не брали, и я страдал, мечтая туда попасть. На рыбалке требовалось трудиться с утра до ночи, а что взять с пацана 8-10 лет? С ним нужно возиться, кормить, следить, чтобы не влез куда-нибудь. Одним словом, морока.

       Моя же мечта о рыбалке разгоралась, как костер. Всякий раз, когда дедушка раскрывал рюкзак и вынимал завернутых в полиэтиленовую пленку и пересыпанных свежей травой лещей, плотву, язей, щук, мое сердце трепетало, и готово было выскочить из груди. Серебристые подлещики выгибали хвосты, ловили ртом воздух, вытягивая губы, а я мысленно переносился туда, на Золотой Рог, где обитают эти сокровища подводного мира.

       Разумеется, я понятия не имел, как происходит ловля, но всегда внимательно наблюдал, как дедушка готовился к рыбалке. Это был своего рода ритуал, как говорил дядя Володя, «священнодействие». Меня манили удочки, крючки, самодельные поплавки, колокольчики, садки, резиночки, коробочки и еще сотня всяких приспособлений, являющихся символами настоящей мужской жизни. Самыми «настоящими» символами этой запретной для меня жизни были дедовы высокие резиновые сапоги и пропахшая костром и тиной фуфайка. Я просто обожал эти грязные и ароматные (на самом деле вонючие) предметы рыбацкой одежды.

       Глядя, как дед перетягивает толстую связку бамбуковых удилищ широкой красной резиной, приторачивает их к велосипедной раме, укладывает в рюкзак старый закопченный котелок с прикормом (полночи варил пшенку или перловку), в один боковой карман - мотовильца для донок, в другой - запасные поводки и коробочки с грузилами и крючками, в центральное отделение - мешочки с опарышем и червями (за опарышем взрослые ездили заранее на городскую свалку), я умирал от зависти и бессилия. Бабушка ни в какую не разрешала мне ехать на рыбалку. Вот исполнится, говорила она, шестнадцать лет, можно будет ездить на простом велосипеде, без мотора. А с мотором - только после восемнадцати. Конечно, она была права. Ведь ехать на рыбалку нужно было через плашкоутный мост, а значит, через всю Рязань - мимо Марьиной рощи, мимо театра, через светофоры и перекрестки.

       Мне было 9 лет или около того, но я ждать до 16-ти никак не мог. Видя мои мучения, бабушка подарила игру «Рыбалка», где была малюсенькая деревянная (не бамбуковая!) удочка с магнитом на веревочке и набор картонных рыбок с металлическими ртами. Этой забавы мне хватило ровно на два дня - снова всё ненастоящее, искусственное, мертвое. Картонные рыбки не хотели шевелить хвостами, поплавка вообще не было, а главное - где вода? Даже тазика с водой нет! В общем, такая рыбалка мне не нравилась.

       На следующем этапе дед выделил из своих запасов двухколенную настоящую (!) удочку, приладил леску с настоящим крючком, подвесил грузило. Я тут же вышел на крыльцо дома, представил, что передо мной Ока, а не любимая бабушкина клумба с лилиями, размахнулся и закинул крючок. Ясное дело, он тут же зацепился за ветви яблони. Со второй попытки я вырвал одну лилию, а третьего заброса мне сделать не дали. На этом рыбалка закончилась.

       Но однажды произошло чудо. Летом в дом съехались все - и мама из Ленинграда, и дядя Володя с тетей Тамарой и двумя дочерьми из Воронежа, и даже родня из Новосибирска. Мужчины решили организовать рыбалку для всей семьи. Мы - женщины и дети - отправились до Заокского на рейсовом катере, а дальше пешком через картофельное поле на Золотой Рог. Мужчины выехали на велосипедах на день раньше и к нашему шумному прибытию поймали несколько щук, что и определило дальнейшие действия: будет тройная уха.

       Меня кулинарные хлопоты не интересовали, поскольку мне выделили настоящую удочку, дали червей и определили место ловли на песчаной косе, подальше от основного рыбацкого участка. Для меня было всё внове: широченная Ока, проплывающие баржи и большие двухэтажные теплоходы, комары, костер, палатка…

       На песчаной косе течение хоть и плавное, но все равно сильное, и моя мечта следить за плавающим поплавком не осуществилась. Дядя Володя поднял поплавок почти к самому концу удилища, забросил для показа удочку с червяком (сначала показал, как насаживать «чулком») и вставил ее в заранее укрепленную рогатину. Леска натянулась влево, поплавок оказался в воздухе между водой и концом удочки.

       - А как я узнаю, когда клюет?
       - Увидишь.

       Мой наставник ушел, и я весь превратился в зрение. В любом покачивании поплавка мерещилась поклевка, но я напрасно «подсекал» - червь был цел и даже удивленно вращал головой, очутившись на воздухе. Первую поклевку я, конечно, прозевал. Вторую тоже. И только на третий раз вытащил ерша, да и то лишь потому, что ерш взял червя «взаглот», то есть проглотил наживку вместе с крючком. Крючок зацепился за кишки и никак не хотел выходить из чрева. Ершу не повезло - пришлось разорвать его на части. Второй ерш был не столь жаден, как первый. За какой-то час я наловил с десяток ершей и двух пескарей. Правда, одного пескаря я съел живьем - интересно было, каков он на вкус. Бабушка сказала, что мой улов - удачное дополнение к щучьей ухе - «для навара». Я был горд собой и удовлетворен результатом.

       Лет, наверное, с пятнадцати я уже часто бывал на рыбалке, приезжая на каникулы в Рязань. Но именно с того первого дня я понял, что главное на рыбалке - слух, потому что на донки вешались колокольчики. В магазине они тогда не продавались (что тогда вообще продавалось, если даже за колбасой ездили в Москву?), и дедушка делал их сам из охотничьих гильз. Гильзы были разной длины, чтобы звон каждой донки был разной высоты. Внутрь гильзы впаивался язычок из свинца на тонкой проволоке, а сверху крепилась жесткая проволока, за которую колокольчик цеплялся к леске на донке. Поклевки случались часто, и звон плыл над Окой не хуже церковного. Сейчас колокольчики можно купить в любом специализированном магазине, и звук их тоненький. Дедушкины колокольчики издавали басовитые звуки, не сравнимые ни с чем. Мой слух на рыбалке был напряжен так, что даже по приезде в Мелитополь после каникул я еще долго слышал звон в ушах. Он меня преследовал и во сне, и наяву.

       Общая стратегия ловли леща была такова. Сначала устанавливались 20-25, иногда до 30 донок. Ивовые прутья примерно метр высотой, срезанные тут же, на берегу, втыкали в землю у кромки воды. Затем искали хорошую глину на обрыве. Копали довольно глубоко (весь берег был после рыбалки в ямах), добавляли в глину речную воду и месили до состояния плотного упругого теста. Готовили 30-40 комков диаметром 8-10 см и накрывали пленкой или мокрой тряпкой, чтобы не засохли.

       Следующий этап - разматывание лески с мотовила. Мотовильца дедушка тоже делал сам из листового алюминия, вырубая зубилом выемки с двух сторон для лески. Длина лески - метров тридцать. Чтобы ветер не спутал леску на песке, предварительно мочили водой место, а затем как можно аккуратнее укладывали ее кольцами. В противном случае при забросе леска спутывалась, и получалась «борода», распутывать которую нужно было часами. Один конец крепился на ивовый прутик, а на другом находился поводок с двумя крючками, на которые насаживали по 5-6 опарышей. Каждое крепление лески сопровождалось накидыванием особых узлов. Рыбацкие узлы - та еще премудрость, но я ее освоил.

       Далее брали глиняный комок, обваливали его в каше или геркулесе, в середину заправляли леску с таким расчетом, чтобы снаружи виднелись только два крючка с наживкой. Затем комок укладывали в ручную катапульту (изобретение деда) и бросали. Подождав, пока комок ляжет на дно, и, выбрав остатки лески, обматывали ею конец ивового прута и закрепляли особой петлей. Последний штрих - навешивание колокольчика. Затем приступали к установке второй донки, и так 20-30 раз. Бывало, что уже через десять минут на первой донке была поклевка, тогда все нужно было начинать сначала.

       Вся эта технология называлась ловля «на бомбушки». Комок глины шлепал в воду довольно громко, отсюда и название.

       Надо сказать, что такая ловля - очень трудоемкое занятие. Не то, что отдыхать, поесть некогда. Донки часто «срабатывали», то есть комок разваливался в воде раньше, чем была поклевка. Но тонкость заключалась в том, что нельзя тянуть леща, пока он сам не вырвет леску из комка, иначе комок собьет рыбу с крючка. Работа была тяжелая и непрестанная: копать глину, месить, забрасывать, вытаскивать, снова месить и т. д.

       И все-таки ловить леща одно удовольствие! Если лещ крупный - от килограмма и больше - он после «самоподсекания» и выдергивания лески из комка всплывает на поверхность от болевого шока далеко от берега. Ложится плашмя на воду, и тянуть его проще простого. Но не дай Бог ему глотнуть воздуха: мотнет башкой перед самым подсаком (тогда говорили «трепело»), и поминай, как звали. Одна губа на крючке останется.

       Подлещик (до 1 кг) или лапырик (до 0,5 кг) после подсечки норовит уйти на глубину и ведет себя на крючке, как подросток без контроля родителей. Здесь требуется хитрость: не давать слабину, все время держать леску натянутой, понемногу подтягивая рыбу.

       Справа и слева от донок мы ставили длинные, на пять колен, удилища на щуку. Как правило, их было четыре, иногда два. Предварительно на мелководье ловили мелочь на живца. В отличие от ловли леща, где требовался хороший слух, в ловле на щуку важно было хорошее зрение. Несмотря на то, что белые поплавки были большие, часто рябь на воде не давала их хорошо рассмотреть. Представьте себе хозяйство длиной около 70 метров, где «щучьи» удочки оказываются далеко от наблюдателя. В большинстве случаев выручала трещотка на катушке, но порой и ее не слышно.

       При ловле щуки нужна выдержка. Пескарь или плотвичка прикреплены к тройнику за ноздрю, а щука хватает живца поперек зубами и тянет подальше от берега. Как только затрещала катушка и поплавок поплыл от берега, нужно подскочить и выжидать. Щука должна выбрать удобное место для еды и остановиться. Здесь она начинает перехватывать живца, чтобы головой вперед заглотить добычу. Поплавок сигнализирует об этом подпрыгиванием на воде. Как только живец проглочен, хищница начинает свободное движение, а вместе с ней и поплавок. В этот момент и нужно подсекать.

       В каждом мужчине живет охотник. Этот первобытный инстинкт в момент соперничества с добычей поднимает из глубины подсознания такую бурю страстей, что подчиняешься ей без остатка. Что значит тащить щуку? Тому, кто это не испытал, невозможно передать словами, что творится с человеком в эти секунды. Наверное, с таким же азартом следователь выискивает преступника, боксер на ринге идет на соперника, кошка охотится на мышь, а грибник ищет грибы. В такие мгновения в тебе просыпается нечто звериное, даже зверское, и ты весь во власти этого чувства. Ты покоряешься ему с готовностью.

       Потом, спустя годы, вспоминается, по большей части, не экстаз победы над добычей, а медленный утренний туман над рекой, вечерний плеск рыбы, далекое «чух-чух-чух» грузовой баржи, слышимое из палатки ночью. Вспоминается запах сена, набитого в палатку под самую крышу, запах Оки и дыма костра, запах сваренной гречневой каши из брикетов в котелке, легкий плеск набегающих волн после прохода теплохода. А какой утробный звук издавал этот речной великан! А еще помнятся безжалостные комары и бесполезный «рипудин», которым мы обмазывались каждые полчаса. И главное: на мне фуфайка и большие резиновые сапоги, которыми можно шаркать по песку Золотого Рога, как шаркали дедушка и дядя Володя! И цыпки на руках, и обветренное лицо, и лопнувшая кожа на сгибах пальцев от частого соприкосновения с речной водой. И долгожданная взрослость, что делала меня похожим на дедушку. Во всяком случае, мне так казалось.

       Но все это будет потом, начиная примерно с седьмого класса. А сейчас, когда мне еще нет и десяти, я украдкой вдыхаю запах рюкзака дедушки, от которого исходит волшебный аромат романтики странствий и настоящей мужской страсти - рыбалки.

       Мой дед, Иван Иванович Фролов, всю войну и после нее, до самой отставки служил в Средней Азии. Он был военным инженером и строил военные объекты - аэродромы, дороги, мосты в Ташкенте, Самарканде, Чимкенте, Чите, Сталинабаде (Ашхабаде), Казане под Бухарой. Семья, по мере перевода главы семейства из одного города в другой, следовала за ним. Помню, что мама, родившаяся в Самарканде, сокрушалась по поводу частых переездов: только привыкнешь к школе, к классу, как нужно ехать в другую школу в незнакомом городе.

       В 1953 году дедушка вышел на пенсию. Имея право выбора места для гражданской жизни, он захотел вернуться в город своего детства, Рязань. Как гласит семейная легенда, здесь он родился в доме рязанского губернатора. Губернатор влюбился в служанку, девушку по имени Груша. Мальчика назвали Ваней, и губернатор позаботился о воспитании внебрачного сына, хотя свою семью так и не бросил. Окончив гимназию, Иван поступил в саперное училище, и всю жизнь затем строил военные объекты.

       Затем было знакомство с бабушкой. В 1930-м родилась Тома (для меня тетя Тамара), через пять лет - Лана (Светлана, моя мама), а в 1941 году, в декабре - младший Костя. Мама говорит, что меня назвали в честь ее брата, а отец, живущий ныне в Хабаровске, утверждает, что я свое имя получил от песни «Наш Константин берет гитару…». В общем, правды в этом деле, как я сейчас понимаю, не добьешься.

       Бабушка. Звали ее Зинаида Алексеевна Фролова, в девичестве Егорова. Поскольку она родилась до революции, в 1906 году, я ее часто расспрашивал о царских временах - что она помнит? Вот одна из таких историй.

       В 1913 году мама повезла ее в Москву на празднование 300-летия династии Романовых. По всей России устраивались пышные празднования, а в Москве на каждом углу бесплатно детям раздавали сладости. Девочке Зине понравилась тахинная халва. Переходя с улицы на улицу, она просила маму взять халву. В итоге она так ею объелась, что стало плохо. Ее рвало целый день. После этого на тахинную халву она не могла смотреть всю жизнь. Вот такая, говорила она, жизнь при царе.

       Дедушка в Рязани отказался от квартиры и решил поставить сборный финский дом на пустом участке. Сейчас я понимаю, что дом был небольшой по сегодняшним меркам, а тогда, в детстве, он мне казался огромным деревянным дворцом зеленого цвета, со ставнями на окнах и флюгером на крыше с датой «1954» - годом постройки. Позднее, прочитав стихотворение А. Тарковского, я чувствовал родство с поэтом, написавшим о своем доме:

Был домик в три оконца
В такой окрашен цвет,
Что даже в спектре солнца
Такого цвета нет.

Он был еще спектральней,
Зеленый до того,
Что я в окошко спальни
Молился на него.

Я верил, что из рая,
Как самый лучший сон,
Оттенка не меняя,
Переместился он.

Поныне домик чудный,
Чудесный и чудной,
Зеленый, изумрудный,
Стоит передо мной.

И ставни затворяли,
Но иногда и днем
На чем-то в нем играли,
И что-то пели в нем…

       Наверное, в нашем доме тоже пели, но у меня это не отложилось в памяти. В доме была кухня, ванная, обеденная зала с чугунной печью, спальня, большая зала, маленькая комната дяди Кости и крытая застекленная веранда. Был еще сарай для дров, хозяйственный двор, где жили куры и утки, два погреба, чердак, мастерская деда с токарным станком. Но главное достоинство домовладения - два больших участка земли. Один из них называли садом, другой - огородом, хотя со временем они стали мало отличаться друг от друга. Усадьбу окружал высоченный деревянный забор, сбитый из плотно подогнанных досок.

       Улица Осипенко, где находился дом под номером 30 (он и сейчас имеет тот же адрес), представляла собой грунтовую деревенскую дорогу, всю в буераках и бурьяне. В конце улицы был пруд с огромными старыми дубами. Пруд зарастал ряской, никогда не чистился, и, сколько я ни пытался там посидеть с удочкой, никогда ничего не клевало. Одним словом, дом был на окраине города, но это нисколько не смущало его обитателей. Невдалеке, на улице Школьной, были два продуктовых магазина, и туда даже ходил из центра автобус № 10 примерно раз в час.

       Дом собрал дедушка с сыном Костей, причем очень быстро, буквально за год. Видимо, дед очень торопился, поскольку я уже родился в Ленинграде, и меня нужно было куда-то девать, чтобы не мешал маме учиться. Так и случилось: в возрасте пяти месяцев я очутился в Рязани.

       До четырех лет я почти ничего не помню. Отдельные вспышки памяти выхватывают такие картинки. Вот прабабушка Груша сидит в кресле-качалке возле печки, не шевелясь и не произнося ни звука - желтая, сухая. Вот она читает мне какую-то книжку, а я ее бью, потому что мне не нравится ее шамкающее чтение. Как она умерла, я не помню. У меня полное ощущение, что она испарилась, высохла и улетела.

       Вот другая картинка. Бабушка печет яблоки в печке. Печка чугунная, большая, с двумя кругами для готовки еды. Духовка, в которой исчезает антоновка, пышет жаром при каждом открывании железной дверцы. Наконец, на протвине выплывают сморщенные яблоки. Бабушка поливает их сахарным сиропом, а сверху еще посыпает сахаром. Антоновка кислая, но с сахаром это уже так не кажется. Аромат стоит на весь дом.

       Вот еще одна картинка. Лето. Вероятно, июль или август. В доме полно народа - четыре семьи. Кто-то объявляет, что вечерний чай будет на улице. Женщины в возбуждении накрывают на стол, выносят чашки, колотый сахар с щипцами, варенье в вазочках - клубничное, сливовое, яблочное. Все это выстраивается на столе, который дед смастерил вместе со скамейкой под яблоней, которую называли «анис». Выносили дополнительные стулья и табуретки, и устраивались вокруг стола. Чай горячий, поэтому мне разрешается пить из блюдца. Я дую на блюдце и смачно, с громким звуком, втягиваю чай в себя. Вечерний воздух наполнен ароматами цветущих рядом флоксов, лилий, георгинов, золотых шаров и роз. Неспешный разговор о том, о сем. Дедушка добавляет в чай молоко, как его приучили в Средней Азии. На столе - баранки и сушки, заранее подсушенные, почти поджаренные на печи. Сушку можно сжать в кулаке и разломить на части. Если получится четыре части - удача, если три - нет. Можно сушку макать в чай, что и делает дедушка. Мне же нравится хруст, поэтому я ем так, не размачивая.

       Одно время, в первые годы существования дома, в саду между двумя яблонями сорта «китайка» была крытая летняя беседка со столом посередине. Первоначально чай пили там. Но запомнились чаепития только под анисом. Да и беседку вскоре снесли, когда потребовалось много места под клубнику.

       Когда я смотрю художественные фильмы, где есть сцены усадебной жизни, то у меня всегда возникают собственные воспоминания. Аура семейной безмятежности в яблоневом саду, демонстрируемая обычно режиссерами, в основных чертах совпадала с моими ощущениями в Рязани.

       Еще одна картинка. Зима. Снега намело столько, что дедушка с Костей при помощи плоских деревянных лопат пробивают туннель от порога к калитке. Сугробы выше окон. Одни снегири на ветках качаются, поглядывая на людей. Бабушка по проторенному мужчинами туннелю везет меня на санках - ей нужно в магазин за продуктами, а оставить меня не с кем. Я закутан так, что одни глаза видно. Деревянные санки тоже сделал дедушка - со спинкой и бортиками. Поверх санок - клетчатая шаль, подбитая под меня. Мы едем по дороге, а снег скрипит так красиво, что я не выдерживаю, отбрасываю шаль и соскакиваю с санок, чтобы посмотреть на полозья. Бабушка ворчит, потом сдается и говорит: «Тогда вези санки сам». И я тяну санки, оглядываясь на снег, на улицу, на мир белый-белый, и смеюсь от счастья.

       На веранде дедушка сделал небольшой закуток для хранения инструментов, запчастей к велосипеду и прочих вещей, нужных в хозяйстве. Огороженная фанерой до потолка, эта кладовка имела такую же фанерную дверь, которая закрывалась только на шпингалет, поэтому я мог без труда заходить туда, пока никто не видит.

       На стенах были развешаны шланги, цепи, резина, мотки проволоки, бечевка, а на длинном, как мне казалось, столе во всю кладовку в открытых ящиках и коробках хранились всякие мелочи. Всё было аккуратно рассортировано - инструменты в одном месте, рыболовные принадлежности - в другом, гвозди - в третьем.

       В этой кладовке были вещи, которые меня манили, как пчелу на мед. Одной из таких вещей была винтовка. Настоящая. Я не очень разбираюсь в оружии, - возможно, это была мелкашка, а может, и нет. У винтовки был затвор. Его можно было поднять, легко оттянуть назад, потом вперед, и рычаг опустить вниз. Последнее движение было самым волшебным: рычаг затвора туго водил в паз и издавал глухой щелчок, ударяясь о деревянное цевьё. После этой процедуры при нажатии на спусковой крючок винтовка издавала громкий звук «цчок», отзывавшийся во мне неизъяснимым сладострастием. Я уже видел себя в окопе, стреляющим в немцев, а вокруг меня взрывались снаряды, шли вперед наши танки, а в небе летели краснозвездные самолеты. Немцы падали, смешно подпрыгивая, я перезаряжал и стрелял, перезаряжал и снова стрелял.

       Винтовка имела ремень - зеленовато-серый, потертый, пропахший потом и порохом. Я надевал винтовку на плечо, представляя себя шагающим в строю, или перебрасывал ремень через голову, - тогда я видел себя всадником, летящим на коне по полю в числе других кавалеристов. Пригнувшись к гриве, крепко держа поводья, краем глаза наблюдал справа и слева от меня таких же мужественных бойцов, а впереди - скачущего знаменосца. Удивительное дело: с винтовкой я чувствовал себя обычным рядовым, но ни в коем случае не командиром. Командиром для меня был человек с пистолетом, которого у меня не было, - то Чапаев, то Щорс, то Доватор, и неважно, что это люди из разных войн. Есть отряд, есть общий порыв, есть враг, а главное - в руках оружие. Что еще надо для счастья?

       В какой-то момент мне стало уже недостаточно воображения, и я решил выстрелить не понарошку. Пуль в кладовке не было, но были коробки с желтыми блестящими пистонами, которые годились лишь для того, чтобы в них свистеть. Я стал соображать, что бы такое засунуть для стрельбы. В конце концов, остановил свой выбор на маленьком гвоздике, который очень хорошо входил в ствол по размеру. Только шляпка не проходила, но я подумал, что механизм должен протолкнуть ее, и гвоздь вылетит. Передернув затвор, я направил дуло в потолок, подбитый фанерой, и выстрелил. Но ничего не вылетело. Оказалось, что я забил гвоздь в дуло намертво. Сколько ни старался вытащить, ничего не получалось. Было ужасно стыдно, что я испортил такую нужную вещь. Никому ничего не сказав, повесил винтовку на место и больше к ней не прикасался. До сих пор не знаю, раскрылся мой проступок или нет.

       А гвоздики, между прочим, тоже были интересные - ладные, ровные, с серебристым отливом. Дедушка их использовал для крепления бумаги на веранде вместо занавесок. Кусочки плотной бумаги он складывал в маленький квадратик, и прибивал его гвоздем в нужном месте. Получалась большая шляпка, только бумажная. Это изобретение и я использовал, будучи взрослым. Такими же гвоздиками с бумажными шляпками на веранде и в большой зале был подбит потолок, покрашенный в светло-голубой цвет. Часто, лежа на диване, где мне выделяли место для ночевки, я рассматривал эти ровные ряды гвоздиков, окаймляющих фанерные листы. Мне и в гвоздиках виделись солдаты, сидящие в противоположных окопах на равном расстоянии друг от друга. А если в структуре фанеры на листах виднелись сквозь краску сучки или трещинки, то лист и вовсе напоминал поле боя - с воронками от разрывов, оврагами, речками.

       А порою в фанерных листах мне представлялась карта военных действий. Это было даже интереснее, чем сам бой, так как в кладовке был еще один чудесный предмет, ассоциирующийся в моей голове с «фанерной» картой - настоящий офицерский планшет. Планшет имел блестящую застежку снаружи, а внутри - несколько отделений для карт. Самой притягательной частью был пожелтевший от времени лист прозрачного целлулоида, под который должна помещаться карта, которая тебе нужна в данный момент. Этот целлулоид был вшит изнутри в накидывающуюся крышку планшета, но имел прорезь для заведения под него карты. Местами целлулоид потускнел, местами даже пошли трещины, но это отделение как будто рассказывало мне о походах, о сражениях, о трудной судьбе самого планшета, побывавшего, наверное, в самой гуще событий, куда стремилась моя детская душа.

       А еще была кобура от пистолета, пустая. Узкий ремешок был такой длинный, что, при надевании через плечо кобура чуть ли не волочилась по полу. Конечно, мысль нацепить на себя планшет и кобуру и выйти во двор, как командир полка, посещала не раз. Но выносить чужие вещи из кладовки я не решался, и дальше веранды не уходил. Меня ругали за то, что без спросу брал дедовы вещи, потому и делал это тайком. Вот ведь свойство памяти: вещи помнятся, чувство нарушения запрета помнится, а брань нет! Сама тайная комната, конечно, ни для кого не была тайной. Просто я ее посещал тайно, без ведома взрослых. Да и вещи, наполнявшие этот уголок, по большей части, для меня были таинственными, непонятными.

       Там же, в этой тайной комнате, хранились завораживающие радиодетали - конденсаторы, сопротивления, диоды, транзисторы. Особенно мне нравились ярко-зеленые и фиолетовые детали, на которых было написано TESLA. Я тогда еще не знал их предназначения, но они притягивали своей красотой и странной формой. Дедушка был не только инженером-строителем, но и неистощимым фантазером-изобретателем. Все эти радиодетали были ему нужны для конструирования прибора автоматического подергивания зимней удочки над лункой. И он-таки сделал это устройство!

       Очень мне нравились рыболовные крючки - одинарные, двойные, тройные, с мушками, с красными тряпочками, с блеснами - большие и совсем махонькие. Большинство крючков хранилось в круглых коробочках с отделениями. Чтобы достать нужный по размеру крючок, достаточно было провернуть прозрачную крышку и соединить отверстие с нужным отделением. Рядом с крючками лежал тончайший листовой свинец, который рвался, как бумага. Можно было оторвать любого размера кусочек, и скрутить вокруг лески грузило.

       Однажды среди рыболовных снастей я обнаружил моток резинки «венгерки». Фантазия сработала мгновенно: можно сделать рогатку! Из алюминиевой проволоки я скрутил небольшую рогатку, а затем из нее при помощи зубила нарубил «пулек» - коротких кусочков проволоки - и в тисках согнул пополам. Сначала думал стрелять по птицам, но воробьи были проворнее. Затем нарисовал мишень, прикрепил ее на забор, и давай пулять. За десять минут мишень превратилась в тряпку, но следов попаданий не было видно. В общем, куда применить мое изобретение, я так и не придумал. В итоге стал стрелять в воздух, сопровождая каждый выстрел собственным голосом - «бах!».

       Бабушка, увидев мои стрелковые упражнения, при очередной поездке в Москву за продуктами, купила в «Детском мире» черный пистолет с лентой серных пистонов. Пистоны издавали при выстрелах громкий звук, но мне больше нравился даже не хлопок выстрела, а запах горелой серы и дым. Настоящий дымок после выстрела! Пистоны кончились очень быстро, но такие ленты продавались в магазине игрушек, так что запас периодически пополнялся. Единственным неудобством было то, что при стрельбе были заняты обе руки, так как ленту нужно было подвигать под курок. Снова всё ненастоящее! А так хотелось всамделишного, не игрушечного… Лучше держать настоящую, хоть и не стреляющую, винтовку в руках, чем стреляющий, но игрушечный пистолет.

       Одним из любимых занятий деда был сад. При входе со стороны улицы по обе стороны от дорожки, ведущей к дому, рос крыжовник. Приезжая на каникулы в начале июня, я первым делом набрасывался на него, поедал его горстями. Крыжовник был жутко кислый, но сочный. Взрослые удивлялись, как я могу его есть незрелым? Скулы сводило от кислоты, но я упорно не хотел отказываться от справедливых доводов в пользу моего здоровья и наслаждался вкусом зеленых ягод с белесыми прожилками.

       Далее, справа от дорожки (по левую сторону был дом) находился яблоневый сад. Из названий помню золотую китайку, анис, пепин шафранный (бабушка говорила «пепин-шафран»), штрифель. Перед входом в дом росла антоновка, а в огороде были еще яблони - коричное, белый налив и еще какой-то сорт. Из всего разнообразия первой поспевала китайка золотая - мелкие, ароматные яблочки, которые при полной спелости становились прозрачными до того, что просвечивались черные семечки. Когда в какой-нибудь сказке я читаю выражение «наливное яблочко», то именно китайка всегда стоит перед глазами.

       За китайкой наступал черед белого налива. Сорт капризный, и, если не ошибаюсь, только раз удалось попробовать яблоко, так как все годы урожая не было: то вредители нападали, то холод наваливался во время цветения. Потом грушовка. А вот коричное - светло-зеленое яблоко с темно-красными полосками - было моим самым любимым. Сейчас я знаю, что такое корица, а тогда, думая, что название происходит от слова «коричневое», всегда удивлялся: почему полоски по бокам не коричневые, а красные? Анис полосатый созревал в августе, но сладость так и не набирал, да и жесткая мякоть мне не нравилась. Зато этот сорт очень любили червяки, иногда выглядывающие из яблок. Остальные сорта были зимними, и обычно дозревали в ящиках, поэтому мне были неведомы.

       В течение лета яблони давали много падалицы, и, чтобы не пропадать добру, бабушка усаживала меня во дворе, выдавала нож и заставляла резать яблоки на дольки. При этом серединку требовалось аккуратно вырезать, что больше всего мне не нравилось. Одно дело рубить яблоки на части, представляя себя кавалеристом с шашкой, как я на улице это делал с высокой крапивой, и другое - скрупулезно вырезать сердцевину. После такой процедуры последующая рубка яблока уже не имела азарта кавалерийской атаки и больше напоминала пристреливание раненой лошади, которой уже не выжить. А яблок было много, целый таз, а за ним - еще таз, и еще. Утешало лишь то, что потом мне будет дозволено залезть на крышу и рассыпать яблоки для сушки. Взрослые опасались продавить крышу свои весом, дедушка даже стелил доски, чтобы по ним можно было ходить. Но крыша, особенно над кухней, была такой тонкой, что при каждом шаге прогибалась. Одним словом, только мне, как самому легкому, доверяли операцию рассыпания фруктов на солнце. Деревянная лестница, приставленная к крыше, тоже дышала на ладан - скрипела и качалась, подгнившие перекладины грозились вот-вот рассыпаться. Дедушка ее чинил, стягивал болтами, набивал новые дощечки, но дождь, снег и солнце делали свое дело.

       Мой малый вес, кстати, порой доставлял большие неудобства. Если уж я такой прыткий и легкий, почему бы меня не отправить на дерево собирать груши? Два грушевых дерева невероятной, как мне казалось, высоты стояли на участке между садом и огородом. Формой они напоминали пирамидальные тополя, и ветви росли наклонно к стволу. Поэтому лазать по дереву было очень неудобно, ноги постоянно скользили вниз. Если бы груши поспевали осенью, то с окончанием каникул и возвращением в Мелитополь я был бы избавлен от сбора урожая. Но груши поспевали раньше. Мало того, при сильном ветре даже недоспевшие плоды падали с большой высоты и разбивались. Было жалко смотреть, как желтые краснобокие груши, похожие на лампочки, лежат на земле. Продырявленные сучками при падении, с оторванными частями тела, иногда с подгнившими боками, они лежали, как раненые солдаты, брошенные умирать на поле боя…

       Мне выдавали тряпичную сумку и отправляли на работу. Сначала с раскладной лестницы, а затем на дереве я собирал груши. Однако не все плоды можно было достать рукой - самые красивые и самые спелые, словно издеваясь надо мной, висели на концах тонких веточек, причем высоко над землей. Для таких случаев дедушка придумал вспомогательное устройство. На длинной палке была закреплена жесткая проволока с пришитым к ней мешочком. Задача состояла в том, чтобы завести ловушку под грушу так, чтобы плодоножка вошла в выемку на ободке, а затем сильно дернуть. Эта операция была не очень сложной. Гораздо тяжелее было держать трехметровый шест долгое время; руки уставали, и точность подводки от этого страдала. Порой я уставал до того, что ловушкой не попадал в цель и сбивал груши на землю, не в силах удерживать палку.

       Если вспомнить мои лазания по деревьям, то нужно рассказать и о вишнях. Вкус вишни мне и сейчас по нраву, жаль только, что в Ялте она не плодоносит, только в степной части Крыма. А в Рязани вишни было много - несколько деревьев, высаженных вдоль забора. Сорвешь ягоду, а из нее течет бордовый сок по пальцам. Маленькое ведерко, подвешенное на сук, наполнялось почему-то очень медленно. Зато как далеко летели скользкие косточки, запущенные вверх по дуге!

       С другой стороны от дома был огород. Там мне поручали собирать красную и черную смородину для компота - та еще морока! Мои двоюродные сестры, Таня и Наташа, - дочери тети Тамары - помогали в сборе ягод. Точнее, я им помогал, потому что всячески отлынивал от этой утомительной процедуры. Красную смородину собирать еще куда ни шло, - срывай себе веточки и складывай в посудину. А вот черную еще отыскать нужно среди листвы, да по одной ягодке набрать полную миску!

       И все-таки царицей сада и сущим наказанием для всех обитателей и гостей дома была клубника. То ли из чувства особой любви к этой ягоде, то ли из соображений предприимчивости дедушка довел количество кустов до неимоверного количества. Всё, что мешало выращиванию клубники, постепенно исчезало из сада. Мне эта клубничная экспансия была особенно заметна: с каждыми новыми каникулами плантация расширялась. В конце концов, свободного места в саду не осталось, и новые посадки появились в огороде.

       Клубника имела вредное свойство поспевать одновременно и массово. Каждое утро бабушка вручала всем в доме по миске или ковшику, в которые нужно было собирать клубнику. Согнувшись в три погибели (на корточки садиться нельзя - помнешь кусты!), мы шли вдоль рядов, раздвигая листья и внимательно выискивая красный цвет. За утро набиралось две, а то и три полных корзины. Дедушка ставил одну на багажник велосипеда и перетягивал ее резиной. Две другие связывались между собой и перебрасывались через раму. Затем пешком он отправлялся на рынок, а это было довольно далеко от дома - на трамвайном кольце. В большинстве случаев он ходил не сам, а посылал тетю Тамару или маму, когда она приезжала в Рязань. Через много лет мама вспоминала, что ей было очень стыдно торговать на рынке, но ослушаться отца она не могла.

       Бабушка в это время на кухне варила клубничное варенье. Огромный таз с клубникой водружался на газовую плиту (газ был привозной, баллонный), и вскоре по всему дому распространялся аромат клубничного варенья. Запах заполнял все комнаты, выходил на улицу и властвовал над людьми, забивая все другие запахи - запахи цветов, яблок, травы, сырой земли после ночного дождя. Центральным событием в процессе варки варенья был сбор пенки. Зачем ее нужно было убирать, я не знаю, но бабушка выбирала ее шумовкой на тарелку и звала детей на угощение. Мы ждали, пока горячая розовая пузырчатая масса остынет, намазывали ее тонким слоем на белый хлеб и, получив по стакану молока, с удовольствием уплетали лакомство, запивая вкуснейшим молоком. Бабушка варила периодически разное варенье - из сливы, вишни, яблок, но такая изумительная пенка получалась только от клубники. До сих пор во рту ощущается вкус этой пенки.

       Другой садовой страстью деда была селекция помидор. Где-то он вычитал в газете, что существует сорт «Гигант», дающий плоды до 2 кг. При этом высота кустов якобы достигает четырех метров! Он выписал откуда-то эти семена, но и сам пытался переопылять разные сорта, чтобы вывести собственные чудо-помидоры. Зимой на подоконнике стояли деревянные ящики с рассадой из семян, полученных от скрещивания. Однажды на каникулах я убедился в том, что сорт «Гигант» действительно гигантский. Кусты высотой метра три стояли шеренгами на высоких опорах из арматуры. Двигаясь по туннелю из помидорных деревьев, я видел плоды сногсшибательного размера. Они были розовые, корявые, лопавшиеся, как гранат, от обилия влаги и обнажавшие мякоть лососевого цвета. Размер был поистине фантастический, просто арбузы какие-то! Самые большие висели внизу, в середине - поменьше, а вверху - маленькие и никогда не вызревавшие зеленые помидоринки. Помидорный лес завораживал, трудно было поверить, что обычные кусты могут достигать такой высоты.

       Конечно, помидорами огородный ассортимент не ограничивался. Здесь было всё, что обычно высаживают в средней полосе - капуста, морковь, картофель, перец, зелень. Кстати, на огороде рос виноград, - наверное, куста четыре. Три ряда шпалер поддерживали лозу. Виноград был не крупный, но, как ни странно, хорошо вызревал и набирал сладость.

       Зеленое богатство сада и огорода - крыжовник, яблони, груши, клубника, помидоры и даже трава, заполонявшая каждый необрабатываемый уголок, - создавали неповторимый, волшебный фон детства, детства счастливого и душистого. Это был мой собственный мир, мой персональный лес, где я чувствовал себя не царем природы, а одним из ее растений.

       В рязанском доме атмосфера доброты и защищенности, которой окружили меня бабушка и дедушка, способствовала тому, что каждый уголок дома или сада, как мне представляется сейчас, излучал волшебство и таинственность.

       Вот, например, колодец. Ворота у него не было, и ведро, прикрепленное к веревке на карабин, забрасывали просто вниз, а затем тянули содержимое на руках. Под деревянной крышкой чернела глубокая вода, над которой в авоськах висели свежие лещи и щуки, не помещавшиеся в холодильник (поначалу и холодильника не было). Я любил глядеть в темную глубину колодца, надеясь увидеть водяного или кикимору, которые должны там обитать. Во всяком случае, так обещали русские народные сказки. Бабушка отгоняла меня от колодца, опасаясь, что я могу туда свалиться ненароком. Между прочим, правильно делала.

       Там же, на глубине дед установил насос, подававший воду в бак над душем. Рубильник, включавший насос, находился у входа в дом, на стене, и все три вещи - колодец, рубильник и бак, - разнесенные в пространстве, никак не укладывались в моей голове в единую систему.

       Если колодец меня притягивал, то душ, наоборот, отталкивал. Бабушка периодически устраивала мойку прямо из бака, полагая, что вода на солнце достаточно прогрелась. Мне было холодно, воняло дегтярным мылом, и вся эта процедура была ужасна тем, что спасения не было.

       Зато перед мытьем мне разрешали поливать огород из шланга! На конце шланга дедушка при помощи блестящего хомута прикрепил рассекатель, но я его снимал, чтобы самому рассекать воду с помощью подставленного пальца. Какой простор для фантазии! Я управлял водой, пуская ее то веером, то струей, и чувствовал себя настоящим дворником в белом фартуке, который в кино поливал мостовые. Тогда еще не было фильма «Продавец дождя», но роль повелителя воды я уже испытал. Между прочим, премьера спектакля под этим названием состоялась в Нью-Йорке в 1954 году, то есть в год моего рождения.

       За дощатым душем находилась волшебная куча, где жили мои друзья - черви для рыбалки. Компост и навоз - прекрасная среда для разведения земляного червя, и взрослые мужчины время от времени поливали кучу, чтобы земля не пересыхала. Часто решение отправиться на рыбалку возникало внезапно, поэтому черви всегда должны быть под рукой. Собирать их - одно удовольствие! Ковырнешь лопатой землю рядом с кучей, отвалишь плотный пласт, а он, как сыр, весь в дырках, из которых выглядывают головы и хвосты. Тянуть червя нужно аккуратно, иначе порвешь. А лучше разломить комок земли на части, тогда червяк сам радуется: цел! Конечно, они пытаются улизнуть и спрятаться в земле, но от меня так просто им не уйти. При сборе червя желательно брать красненьких, на худой конец белых, но только не дождевых; дождевые черви долго не живут, превращаясь в вялые тряпочки, и на такую наживку рыбу не поймаешь. Да и на маленький крючок дождевика надевать неудобно. Червей для рыбалки мы набирали обычно штук 100-150, складывали в банку, а лучше в тканевой мешочек с завязками, чтобы им было чем дышать. Сверху добавлялась земля. Всё, можно отправляться на рыбную ловлю.

       По другую сторону компостной кучи, за невысоким заборчиком стояла будка, в которой жил рыжий пёс Дик. Пёс вполне оправдывал свое имя: был диким и злобным, и никого не признавал, кроме деда. Даже бабушка его боялась. Ночью дед отпускал собаку гулять по саду, а утром вновь сажал на цепь. До Дика был Грум - большой черный пес, живший под верандой. Его кто-то из соседей отравил, бросив колбасу с мышьяком через забор. Поэтому дедушка завел нового пса, теперь рыжего. Мне строго-настрого запрещалось приближаться к собаке, но однажды я запрет нарушил.

       Случилось это в конце августа, когда я должен был переходить в третий класс. Оставалось примерно пять минут до прибытия такси, на котором мы с бабушкой должны ехать на вокзал, чтобы отправиться с ней в Москву, а затем я один должен ехать на поезде в Мелитополь. Так обычно я и путешествовал. Чемоданы уже были собраны и стояли во дворе. Взрослые в доме замешкались со сборами, а я решил проститься с садом и огородом. В последний момент мне вдруг пришла мысль напоследок погладить Дика. Подойдя к настороженному псу, я протянул руку к голове. Что произошло потом, помнится с трудом. Дик, не издав ни единого звука, сжал челюсти у меня на руке выше запястья. Я начал вырываться, но тот вцепился намертво. На мой испуганный крик все выскочили из дома, отогнали Дика, а я недоуменно смотрел на руку, прокушенную насквозь, и видел сквозь две дырки землю с той стороны. Крови не было, только мясо белело на контрасте с загорелой кожей.

       Естественно, поездка домой была сорвана. В больнице мне наложили швы, но сорока уколов в живот, как обещал врач, удалось избежать. Дика дедушка отвез на обследование на предмет бешенства, но пес был совершенно здоров. Просто у него был такой характер.

       В Мелитополь я вернулся лишь ко второй четверти, поскольку раны были большие, и швы постоянно расходились. Запомнилась фраза бабушки: «Теперь тебя с такой приметой в разведку не возьмут». Почему она так сказала? Неужели она видела во мне будущего резидента? Шрамы остались до сих пор, но Дика я нисколько не виню: я сам виноват, - говорили же не подходить к собаке! А стать разведчиком, кстати, за всю жизнь мне никто так и не предложил.

       В Рязань летом на каникулы я обычно приезжал первым. Следом приезжала из Воронежа тетя Тамара с двумя дочерьми. Таня была старше меня на два года, а Наташа - на четыре. Мы втроем и составляли тот отряд, который использовался бабушкой и дедушкой в качестве подсобной рабочей силы. Нас заставляли собирать в саду ягоды, полоть траву, ходить за сочной травой для кур на питомник. Но были и часы, когда мы предоставлены сами себе. Меня, как самого маленького и несведущего в жизни, сестры обучали игре в «дочки-матери», в «больницу».

       С сестрами связаны и воспоминания о траве. Трава! Это целая страница жизни. Лето в Рязани сырое, часто дождливое, и потому трава вырастала прямо на глазах. Особенно много ее было вдоль забора, что отделял сад от улицы. Там сорняки, до которых никогда не доходили руки у дедушки, деревенели и, перемешанные с крапивой, представляли неприступную линию укреплений. Лебеду я еще мог вырвать, а остальное не получалось. А рвать-то надо с корнем! Поэтому подзаборная трава оставалась до приезда мамы, дяди Володи или дяди Кости. Мы же с сестрами пололи траву в клубнике после того, как она отходила. Заодно нужно было обрывать у клубники усы.

       Но с травой связаны и приятные воспоминания. Сестры научили меня различать «кашку» и «калачики», которые на вкус оказались сладкими. Показывали, как подорожником можно остановить кровь на руке. Мы играли в игру «петушок или курочка»: если травяной колосок собрать снизу вверх в пальцы, то получался смешной пучок. В зависимости от наличия «хвоста» у пучка и определяли петушка. А еще мы пускали одуванчики по ветру…

      С годами мы взрослели, и каждые каникулы окрашивались каким-нибудь новым увлечением. Однажды, когда мне было лет 11-12, сестры привезли гибкие пластинки «на костях». Дождавшись, пока взрослые разойдутся по своим делам, кто-то из девчат предложил научить меня танцевать шейк. Что это такое, я не знал. Даже слова такого не слышал. Приемник «Мир», стоявший в парадной зале, имел сверху проигрыватель. Туда и водрузили пластинку. Звуки музыки и английский язык меня загипнотизировали; мне не хотелось танцевать, хотелось только слушать и подпевать. Но Наташа первой начала странные движения, а за ней синхронно стала двигаться и Таня. Я сидел на диване, как завороженный. Да, я видел, как танцуют взрослые, но ЭТО совершенно не соответствовало моему представлению о танцах. Еще до начала музыки я отказывался, думая, что мужчина должен танцевать с женщиной, и меня сейчас станут уговаривать танцевать с Таней или Наташей, и я внутренне приготовился к обороне. Оказалось, что шейк не требует парного танца, здесь каждый - сам по себе. В конце концов, я согласился, а потом даже стал находить в этом удовольствие. Синхронное движение, видимо, каким-то образом напоминало мне строй марширующих солдат на параде, как я видел по телевизору. Мы танцевали, как роботы, словно часовой механизм, состоящий не из деталей, а из людей. Музыка странным образом соответствовала именно таким резким движениям, а танец подходил металлическим звукам и гнусавому голосу исполнителя.

       За шейком последовало: «О твист эгэй, твист эгэй ин самма!». Едва я привык к одной мелодии, как меня окунули в ледяную прорубь ритма, который в сравнении с шейком казался просто бешеным. Танцевать было сложнее, ноги никак не хотели повторять то, что так легко получалось у сестер. Сколько они ни старались, научить меня танцевать твист так и не могли. Что-то военное, деревянное во мне не давало расслабиться, стать пластичным и текучим, как того требовал танец. Я и сейчас не справляюсь с движениями, хотя мне очень нравится смотреть, когда люди танцуют твист, особенно если это делают профессионалы. Одним словом, я потерпел перед сестрами полное фиаско, оказавшись не способным к обучению.

       Девчата были далеко не тихони. Их появление в Рязани возвещало о том, что мои уединенные игры в солдатиков кончились, и начинается бурная жизнь. Танцы - лишь небольшой эпизод из наших общих рязанских каникул. Расскажу, как сестры «подсадили» меня на походы в кино.

       Наташа была заводилой во всех мероприятиях. Старшей сестре, наверное, так и полагается. Ей разрешалось водить нас с Таней в кино. Первые фильмы мы смотрели недалеко от дома, на пустыре за школой. Там находился длинный летний сарай под крышей с земляным полом, где показывали кино. Позднее выстроили Дворец нефтяников, но туда почему-то мы ходили мало.

       Любимым кинотеатром была «Дружба» на улице Дзержинского. Перед началом сеанса можно было зайти в столовую «Мещера», что находилась напротив, и выпросить у Наташи, чтобы купила мороженое. Ясно, что ходили мы только на дневные сеансы. Что уж мы там смотрели - убей, не помню. Иногда ходили в кино «Родина», «Мир». Позднее появились широкоэкранный кинотеатр «Юность» и широкоформатный «Ока», но я к тому времени уже учился в старших классах. Очень хорошо помню, как каждое утро я ожидал прихода почтальона, который с улицы в наш почтовый ящик забрасывал газету «Приокская правда». В ней-то и можно было узнать, какие фильмы идут сегодня и в каких кинотеатрах. Состояние нетерпения в ожидании утренней газеты почему-то запомнилось очень ярко.

       По совету бабушки сестры просвещали меня в разных областях жизни. В жаркую погоду ездили на Ореховое озеро - девчата на пляже купались, а я сидел с удочкой. Никогда ничего не ловилось, потому что народу вокруг было видимо-невидимо, и все лезли в воду, чтобы охладиться. Надо сказать, что доехать туда было ой как не просто. Троллейбус № 3, что ходил от Горрощи, летом штурмовали пассажиры, желающие попасть на пляж, и нам, детям, приходилось давиться вместе со всеми.

       Водили меня и в Рязанский Кремль, вернее, туда, где он когда-то был. В одном из зданий располагался планетарий со звездным небом. А под Кремлем текла речка Трубеж, мелкая и грязная. Как раз оттуда, от старой пристани, мы и отправлялись на рыбалку на катере.

       Для бабушки я был любимым внуком, и если мне казалось, что сестры меня обижают, то я бегал ей жаловаться. Сегодня стыдно об этом вспоминать, но уж что было, то было. Понятно, что бабушка тут же давала нагоняй тете Тамаре, а та - дочерям. Сестры меня за это ненавидели. Во всяком случае, презирали точно.

       Еще была родня из Новосибирска - брат Борис и сестра Надя - дети тети Зои, сестры дедушки. Они были старше Наташи, и в ровесники мне не годились, а потому и не запомнились. Да и в Рязань они приезжали то ли один, то ли два раза. Кажется, это случилось в лето, когда я упал с качелей. Дедушка для меня сделал качели, а я с них навернулся, да так неудачно, что ушиб позвоночник. Но это было в таком раннем возрасте, что подробностей в памяти не сохранилось.

       Дедушка был страстным болельщиком, всегда болел за ЦСКА - во всех видах спорта. Но футбол стоял на первом месте. Эта страсть передалась и мне на всю жизнь. В последние годы я уже не так часто смотрю футбол по телевизору, а в детстве каждый матч был праздником. При звуках музыкальной заставки перед футбольным репортажем у меня в детстве начинало колотиться сердце, голоса Синявского и Озерова казались слаще соловьев. Но обо всем по порядку.

       В доме был телевизор «Темп 2» с маленьким экраном и смешной усатой антенной на крышке корпуса. Мы были единственными на всю округу, у кого был телевизор. Помню, что на какие-то телепередачи собиралось много народа. Наверное, это случалось во время показа художественных фильмов. Бабушка усаживала всех на диван, расставляла дополнительные стулья (венские стулья - легкие, изящные) для гостей, а дедушка всегда смотрел передачи стоя, облокотившись на буфет. Так он и футбол смотрел, причем с непременным чаем в железном подстаканнике; очень удобная позиция - всегда можно выйти покурить, никому не мешая. Кстати, он курил много, и только папиросы. Эта привычка участвовать в общих мероприятиях стоя, не усаживаясь на стул, передалась и мне. Очень часто я слушаю выступающих на фестивалях авторской песни стоя, где-нибудь сзади. Во-первых, можно незаметно отлучиться на перекур; во-вторых, я вижу не только выступления, но и всех зрителей, потому что действие в зале или на поляне, когда концерт проходит на открытом воздухе, порой интереснее, чем на сцене. В случае с дедушкой, я думаю, такое «отстраненное присутствие» позволяло ему полностью контролировать ситуацию - у военных эта способность развивается с годами.

       Если по телевизору показывали футбол - все огородные дела могли подождать. Бабушка к футболу была равнодушна, но когда показывали многосерийную «Сагу о Форсайтах», она не пропускала ни одной серии. Мне самому телевизор включать не разрешали, но и у меня, помимо футбола, были свои любимые передачи: сначала совсем детские, с неизменной тетей Валей Леонтьевой, а затем «Четыре танкиста и собака», «Капитан Тенкеш» и, конечно, все наши военные ленты, от «Чапаева» до «Баллады о солдате».

       Дедушка был единственным мужчиной в доме, а потому являлся для меня всем - примером, кумиром, наставником. Если футбол входит в сферу его интересов, значит это и меня касается напрямую. Каждый матч с участием ЦСКА в чемпионате страны мы смотрели вместе: я - сидя на диване, он - стоя у буфета. Дедушка бурно не выражал эмоции, но постоянно вздыхал, «крякал» и сокрушался по поводу очередного пропущенного момента, обзывая футболистов «безногими» и «мазилами».

       Совсем иначе «болел» дядя Володя, когда приезжал в отпуск из Воронежа. Он вскакивал, кричал, размахивал руками и вёл себя, как на стадионе. При каждом пропущенном мяче в наши ворота (он тоже, как и все бывшие военные, болел за ЦСКА) он убегал курить, громко и смачно комментируя и жестикулируя на ходу. Через минуту бежал с улицы назад, к телевизору, и всё повторялось вновь.

       Помнится товарищеский матч СССР - Бразилия летом 1965 года, когда наши продули со счетом 0:3. Как ждал дедушка этой игры! Наша сборная в то время выступала хорошо, считалась сильной командой, и вдруг такой разгром! Я впервые видел игру Пеле, Гарринчи, Жаирзиньо. Это были гении футбола. Еще помнится, как я упрашивал взрослых, чтобы мне разрешили смотреть какой-то матч сборной СССР, который должны были показывать в прямой трансляции чуть ли не в два часа ночи. Музыкальная заставка «Интервидение» до сих пор звучит в ушах.

       Фамилии советских футболистов звучали для меня, как Гагарин или Титов. Я и сейчас помню лица Яшина, Хусаинова, Численко, Метревели, Месхи, Сабо, Хурцилавы, Шестернева, Воронина. Позднее были и другие спортсмены, не менее талантливые, но первая любовь - это на всю жизнь.

       Однако не все матчи показывали по телеку, некоторые можно было послушать по радио. Видимо, для этой цели (чтобы на рыбалке слушать футбол) дедушка приобрел переносной приемник «Планета» в кожаном футляре на ремне. Там были только длинные и средние волны, но этого было достаточно, чтобы поймать радиостанцию. Комментатор в радиорежиме вынужден работать так, чтобы слушатели могли представить картину того, что творится на поле. Потому стиль комментирования по телевизору и по радио сильно отличался: в последнем случае нужно очень много говорить.

       В Мелитополе телевизора не было, его заменял радиоприемник. Я приникал ухом к динамику, чтобы не делать звук громким (родители футбол не уважали), и жадно вслушивался в рев трибун и эмоциональные возгласы комментатора…

       Бабушка, наблюдая мой интерес к футболу, купила настоящий (!) кожаный мяч и насос к нему. Где же в него играть, если всюду то цветы, то клубника, то деревья? А главное, с кем? Не с сестрами же. И вот я нашел крошечное место между сараем и душем, и стал пинать мяч в стену сарая, пытаясь поймать его, как Маслаченко или Кавазашвили. Сарай был оббит горбылем, поэтому направление каждого отскока предугадать было нельзя. Именно это и вносило в игру элемент непредсказуемости, а значит почти «настоящего» футбола. Играть мне разрешали только после обеда, и я до коликов в животе бил мяч в стену. Сарай сотрясался от ударов, глухие звуки разносились по двору и дому и, наверное, доставляли мало радости тем, кто в это время у нас жил. Но мне и в голову не приходило, что я кому-то мешаю. Между прочим, в сарае, прямо у стены с обратной стороны, находился насест для кур. А им было каково?

       Казалось бы странным, что я не выходил на улицу играть. Не знаю, почему так случилось, но на улице места тоже не было. Периодически по ней проезжали машины, а стоять со мной никто из взрослых не хотел. Да и соседских мальчишек моего возраста не было. Напротив, через дорогу жила девочка, с ней в футбол не поиграешь. Но я не расстраивался по поводу отсутствия партнеров по игре, поскольку с самого раннего возраста привык играть сам с собой. Даже в средних и старших классах я продолжал по инерции жить так, как будто вокруг меня никого нет, и любимыми играми были те, в которых достаточно одного игрока. Большинство таких игр я придумывал сам, но о них расскажу позже.

       Недавно я побывал в книжном магазине «Москва» на Тверской. У меня непроизвольно потекли слезы от отчаяния, что никогда не смогу прочесть все это море прекрасных книг, написанных для меня, читателя. Я брал в руки то одну книгу, то другую, видел, насколько они интересны, и чувство краткости жизни, как острая заточка, пробивало во мне дыры справа, слева, снизу, сверху, и из меня, как сквозь сито, уходило счастье детства. То самое счастье, в котором живут и дружат все книжные герои прочитанных мною сотен, тысяч книг. Счастье уходило, и я ничего не мог с этим сделать!

       Читать я научился в четыре года, а произошло это так. Однажды мне подарили кубики - деревянные, тяжелые, яркие. Их было девять, и на каждой грани красовалась буква, а рядом - предмет, начинающийся с этой буквы. Я с удовольствием устраивался на полу в комнате и складывал слова. Как рассказывала через много лет бабушка, каждый день я шел к ней на кухню и, держа перед собой кубик, как воинское знамя, спрашивал, какая это буква. Так повторялось по несколько раз в день.

       Однажды, опять же со слов бабушки, она, войдя в комнату, увидела, что я читаю вслух какую-то книгу, водя по строчкам пальцем. Бабушка взяла книгу и прочитала название на обложке «Вячеслав Шишков. Угрюм-река».

       С того дня все и началось. К девяти годам я прочел почти всё, что было в буфете, от трехтомника «Васек Трубачев и его товарищи» до «Генерала Доватора» и «Волоколамского шоссе». Помню, были романы «Золото», «Даурия», «Оцеола - вождь семинолов»… В Рязани непрочитанных книг больше не осталось.

       В Мелитополе, когда я пошел в школу, мама мне носила книги из заводской библиотеки. Поскольку книг в 60-е годы в продаже не было (да и потом тоже), то меня выручала мама, таская по нескольку толстых романов. За неделю я их проглатывал, и ей приходилось снова надрываться. Никогда нельзя было угадать, что именно она принесет (там тоже была своя очередь на хорошие книги), поэтому ожидание появления новых книг в доме лично для меня граничило по силе эмоционального накала с умопомешательством.

       В конце концов, и там запас иссяк. Тогда я перешел на зарубежные приключенческие романы на украинском языке. Вот уж чего было навалом в каждой библиотеке! Здесь помощь мамы не требовалась: я записался сразу в три городские библиотеки. В Мелитополе в восьмилетней школе № 6 украинский язык нам преподавала Клавдия Николаевна. Она хромала на одну ногу, но страстно любила свой предмет, что и передавалось ученикам. Неожиданно для меня открылся доселе незнакомый мир украинской литературы - Тесленко, Коцюбинский, Нечуй-Левицкий, Карпенко-Карый, а позднее Стельмах, Гончар. Одновременно со школьной программой я проглатывал на украинском Джека Лондона, О’Генри, Вальтера Скотта.

       А вот с украинской поэзией не задалось. Поэмы и стихи Шевченко, Франко, Леси Украинки с их героическим пафосом и унылым нытьем по потерянной родине отзывались в душе чем-то, что не соответствует времени, в котором я живу. Вокруг меня - сбор металлолома и макулатуры, выпуск стенгазеты, спортивные соревнования по легкой атлетике и баскетболу, шахматные турниры, олимпиады, радиокружок с азбукой Морзе и сбором транзисторного приемника, футбол, хоккей, уличные игры, в конце концов. Какие там «Каменяры»?! При чем здесь «Як умру, то поховайте…» или «Панщина»?! Тут, понимаешь, Гагарин в космосе, а мне про панов да ляхов. Лишь ироничная «Энеида» Котляревского легла на душу. А сколько мы с друзьями сочинили пародий на «Энеиду» на темы школьной жизни - целые поэмы! Отец в это же время увлекся Старицким («Богдан Хмельницкий») на русском языке, но так много читал вслух выдержек, что я сам читать ее уже не хотел.

       В один прекрасный день в доме появился первый том Конан-Дойля - с черной обложкой, в картонном конверте. Жизнь вновь сделала крутой вираж. Это была подписка на приложение к журналу «Огонек», которую мама на заводе выиграла в лотерею. За Конан-Дойлем последовали собрания сочинений Стивенсона, Брет Гарта. Боже, какой это был пир души! Я бредил пляшущими человечками и пиратами, прокручивая не один раз в памяти каждый эпизод приключений литературных героев.

       В начале десятого класса со мной случилась история, перевернувшая все мое естество. Однажды, оставшись один в квартире, я нашел за диваном роман-газету с повестью незнакомого автора. Называлась она «Один день из жизни Ивана Денисовича». Как будто разверзлись небеса: такого я не читал никогда! Не в силах держать это в себе, я потащил журнал моему школьному товарищу Юрке Масленникову. Затем ее прочел еще один друг и еще один. Не помню, что говорили друзья, но с того дня я точно стал другим человеком. Потом был художественный фильм Рижской киностудии «Возвращение к жизни» по повести «Записки серого волка», который добавил живых картинок к произведению Солженицына. Я понял, что есть иной мир - незнакомый и жутко притягательный своей тюремной романтикой. Слава Богу, меня забрали в армию, иначе беды не миновать. Кстати, роман-газету с повестью Солженицына к приходу родителей с работы я всегда возвращал на место за диваном, так что они ни о чем не догадались.

       В армии в полковой библиотеке выбор книг был невелик. Преимущественно там почему-то была французская классика. А что, думаю, почему бы не окунуться в еще один мир? Решил, что буду читать только по два романа каждого автора. И пошло-поехало: Эмиль Золя, Проспер Мериме, Сирано де Бержерак, Оноре Бальзак, Альфонс Доде, Анатоль Франс, Виктор Гюго, Гюстав Флобер, Стендаль.

       В последующие 43 года были разные книги - хорошие и не очень. Большую часть составляли научная и научно-популярная литература, потому что любая профессия требует самообразования. Но таких потрясений, как в школьном возрасте, не было ни разу. Жизнь после армии превратилась в один день - «один день из жизни…».

       Весной 1960 года родителям в Ленинграде вручили дипломы инженеров-конструкторов, и они отправились по распределению на Мелитопольский компрессорный завод. Им выделили комнату в заводском общежитии, что находилось недалеко от места работы. Бабушка, видимо, по согласованию с мамой, приняла решение везти меня на постоянное место жительства в Мелитополь.

       Сам переезд не запомнился совсем, но первый день в детском садике помню очень хорошо. Для ребенка пяти с половиной лет, не знающего, что такое коллектив и какие правила поведения в нем, это сильнейший стресс. Бабушка решила, что этот стресс можно смягчить, если она сама отведет меня первый раз в садик. Я шел по улице, держась за бабушку, и плакал. Чем ближе мы подходили к садику, тем сильнее становился рев. Я умолял ее не отдавать меня в садик, словно чувствовал, что благостная жизнь под ее крылом сейчас рухнет. Впоследствии бабушка рассказывала, что она и сама плакала, но ничего сделать не могла.

       В конце концов, меня вручили заведующей, которая решила смягчить ситуацию и оставила меня одного в игровой комнате, чтобы я пришел в себя. После завтрака все дети играли во дворе садика, и в комнате никого не было. «Вот тебе игрушки, - сказала она, - можешь пользоваться любой из них до обеда, а когда придут дети, я тебя с ними познакомлю. Не скучай, чувствуй себя, как дома».

       Бабушка и заведующая ушли, и я, оставшись в одиночестве, то есть в привычной для себя среде, стал осматривать, что здесь есть. Основную массу игрушек составляли поломанные куклы - без ноги, без руки, с вырванными волосами, и такие же покалеченные машинки - без колес, с ободранной краской. Состояние игрушек никак не вязалось с моими в Рязани - новенькими, блестящими, хоть поднадоевшими, но в основном целыми.

       Игрушки располагались в открытом шкафу на полках, и были доступны для моего роста. На самом верху, куда я не мог дотянуться, стояли стаканчики с цветными карандашами для рисования, похожие на букеты цветов. Такого количества карандашей я не видел никогда! И такого способа хранения тоже. Конечно, у меня в Рязани были такие же, но всего 12 штук, и хранились они в коробке, а здесь их было так много, что я тут же стал фантазировать: как можно их использовать одному человеку в игре?

       Подставив табуретку и дотянувшись до стаканчиков, я спустил это сокровище на пол. Каждый карандаш был заточен, то есть имел конусообразное окончание. Разумеется, грифели у большинства карандашей были стерты или обломаны, и если бы я даже захотел взяться за рисование, то воспользоваться такими карандашами все равно не мог. Среди разноцветного изобилия я заметил один необычный карандаш. Это была расколовшаяся вдоль половинка карандаша без грифеля, с пустой ложбинкой. Длина этой половинки тоже составляла примерно половину от первоначальной. Заточенным концом и ложбинкой карандаш напоминал лодочку. Стоп! Да это же целый военный эсминец, точно как в книжке «Зеленый луч»!

       Идея пришла мгновенно: сделать целую военную эскадру. Нет, две эскадры, и устроить между ними сражение. С помощью обнаруженных тут же ножниц и деревянного кубика вместо молотка я стал раскраивать карандаши вдоль, выбирая по преимуществу стертые наполовину, чтобы соблюдались корабельные пропорции. Грифели я аккуратно складывал назад в стаканчики, чтобы ими все-таки можно было еще пользоваться. Получив, таким образом, две эскадры по 20 кораблей с каждой стороны (считать я уже умел), я отправился во двор, откуда мы заходили с бабушкой в здание. Чувства, что я делаю что-то противозаконное, у меня не было. Сказано же: «Чувствуй себя, как дома».

       Во дворе садика, спрятавшись среди кустов высокой сирени, я расположил на земле эскадры друг против друга, и по привычному мне сценарию стал бросать по очереди в них здоровенной каменюкой, имитируя бомбардировку с воздуха. Хрупкие карандаши ломались пополам, а я каждое бомбометание сопровождал громким возгласом «Бах!». Очень быстро ни одного целого корабля не осталось. Я и не заметил, как группа вернулась с прогулки.

       Момент знакомства с детьми не запомнился, но визг воспитателей по поводу моего проступка до сих пор стоит в ушах. Особенно сильно возмущалась Любовь Федоровна, моя будущая воспитательница в группе - сухая, рыжая, вся в веснушках тетенька. Видимо, с первой минуты она почувствовала во мне нарушителя спокойствия в царстве благополучия и строгой дисциплины. Я же стоял в каком-то ступоре, не зная что ответить. Ни слез, ни других внешних проявлений раскаяния не было: а за что я должен извиняться? Наверное, моя окаменелость была воспринята как проявление неуважения к порядку, как попытка бессловесного поединка со взрослыми: «Кто кого сильнее?».

       Вечером меня пришла забирать мама, к которой я только-только начал привыкать, ведь я ее почти не знал. Конечно, ей тут же было доложено о моем поведении. Ах, мама, мама! Ей всего 22 года, у нее начинается новая жизнь, первая самостоятельная работа, новый муж. Впереди столько интересного, а тут я со своими выбрыками. В Рязани меня никогда не били, а уж что такое ремень, я вообще не знал. Одним словом, я вкусил все прелести новых правил игры (а жизнь я воспринимал исключительно как игру) в первые два дня.

       Бабушка уехала, и для меня началась другая жизнь, но и в ней тоже должно быть что-то хорошее, иначе ведь не бывает. Воспитатели в детском саду очень быстро обнаружили, что я умею бегло читать. Отныне то, что должен был делать воспитатель, перекладывалось на меня. Я садился перед группой, как на сцене перед зрителями в концертном зале, и читал вслух то, что мне давали, в основном сказки. Так продолжалось два года, пока я не пошел в школу.

       Затем, при подготовке к какому-то детскому концерту, выяснилось, что я единственный в группе, кто знает почти все песни гражданской войны. Голос мой был звонкий, а песни я пел с таким выражением, что после одной из них дети мне дали кличку «Орленок». Чувства гордости, что я удостоился почетного прозвища, не было. Наоборот, появилась странная брезгливость, что имя Костя сменилось названием птицы. Я орла-то никогда не видел живьем, а орленка и подавно. Меня это коробило еще и потому, что в кличке слышалась скрытая издевка со стороны сверстников. А возможно, и зависть.

       Были и другие причины завидовать. Например, бабушка в Рязани научила меня играть в шахматы, а в садике никто играть не умел, хотя доски и фигуры были. Я садился за доску, расставлял фигуры и играл сам с собой, пересаживаясь с табуретки на табуретку. В группе умели играть только «в Чапаева» шашками, что мне не очень нравилось из-за шума и постоянного вмешательства окружающих болельщиков. Как только кто-то играл «в Чапаева», поднимался такой гвалт и общая свалка, что уже было не до шашек. То ли дело шахматы, - никто не понимает и не мешает. Но со временем и здесь мой покой был нарушен. Если я такой умный, то должен за это получить «по башке», чтоб не умничал. Тут же нашлись исполнители, и, получив по заслугам, проревев от боли и обиды с полчаса, я решил в шахматы больше не играть. Оказалось, что любая вещь, выделяющая меня из толпы, имеет две стороны.

       Сейчас я могу анализировать и давать оценку своим поступкам, внешнему окружению, реакции взрослых, а тогда я просто наслаждался игрой, хотя враждебность среды ощущалась очень сильно, - как со стороны воспитателей, так и со стороны сверстников, и даже со стороны родителей.

       В Мелитополе я впервые увидел своего нового отца, Анатолия Александровича. Первое, что бросилось в глаза: он - калека. Одна нога у него была намного короче другой, и потому он всегда ходил на костылях. Точнее костыль был один, а со стороны нормальной ноги, в другой руке, была палочка. Почему-то у него с детства одна нога росла быстрее, чем другая. В маленьком возрасте это было не так заметно, а во взрослом состоянии пришлось использовать костыль и палку.

       Детство его прошло в селе Комиссаровка Херсонской области. Порядки в семье были строгие, жизнь впроголодь. Старшую сестру Нину и маму немцы угнали на работы в Германию, а он остался один. Подробностей существования не знаю. После войны, окончив школу, он поступил, как и мама, в Ленинградский политехнический институт, но на год позже. Затем, после академического отпуска, связанного с моим рождением, мама оказалась в группе с отцом. Развелась с Конксом и тут же вышла замуж за Анатолия. Однажды я спросил ее: «Что тебя привлекло в отце?», на что она ответила: «Он был самым умным среди студентов».

       Видимо, спартанское детство, деревенские семейные порядки, где детей за проступки не щадили, сказались на характере этого человека. Скупой на похвалу, приверженец жесточайшей дисциплины, любитель технического конструирования, он поначалу показался мне полной противоположностью бабушке - мягкой, услужливой, внимательной. Со временем я привык к нему, а теперь и вовсе вспоминаю с большой нежностью. Сколько раз он выручал меня в сложных жизненных ситуациях! Сколько правильных слов произнес в приватных беседах, как ненавязчиво помогал в моих увлечениях! Именно благодаря ему я полюбил музыку Рахманинова, Чайковского, Сен-Санса, Мендельсона, Бетховена. Ну, об этом, даст Бог, еще напишу. Тогда же, в первые дни, мы больше приглядывались друг к другу.

       В общежитии мы прожили совсем мало времени, возможно, одну зиму. Родителям выделили комнату в коммунальной квартире на проспекте (тогда бульваре) Богдана Хмельницкого. Это был дом компрессорного завода, с одной стороны вплотную примыкавший к городской больнице, с другой он соседствовал с улицей через забор. В доме было три этажа и три подъезда. Мы жили в среднем на третьем этаже. Кроме нас в квартире жила большая семья Кузиных (в двух комнатах) и еще одна женщина с мужем в одной комнате. В большом общем коридоре стояли тазы, оцинкованные ванны, велосипеды, коробки с барахлом - крупные хозяйственные вещи, которые люди обычно стараются не затаскивать в комнату. В общий туалет была постоянная очередь, особенно по утрам. Самым интересным местом мне казалась общая кухня. Три керогаза - по одному на семью - занимали левую часть кухни. По периметру стояли столы для посуды и приготовления пищи. Наш был прямо напротив входной двери на кухню, у единственного окна, выходящего во внутренний двор. Мне нравилось, что именно у нашего стола висело на стене радио, которое по воскресеньям передавало мою любимую передачу «С добрым утром!».

       В садике мне скоро стало понятно, что меня каким-то образом все выделяют из общей массы, поэтому к чтению детям книжек я отнесся как к признанию заслуг. Чувство непохожести на других постепенно трансформировалось в потребность в лидерстве, а так как я не отличался здоровьем и силой, что всегда вселяет уважение, то нужно было найти нечто такое, чем бы я мог обращать на себя внимание. И я стал чудить. То перелезу через забор садика к соседям, увлекая за собой сверстников. То напялю старый ботинок со свалки, то измажу грязью себя и других. Наказание при этом было с трех сторон: сильные сверстники в группе били меня до тех пор, пока мог стоять на ногах. Любовь Федоровна, воспитатель нашей группы, наказывала так, чтобы унизить ребенка. Она заставляла раздеться догола и стоять перед группой столько, сколько она скажет. Такие «акции мести» она проделывала не только со мной. Мне было ужасно стыдно, я готов был провалиться под землю. Однажды, за то, что мы с девочкой (не помню имени) бесились в тихий час, она потребовала раздеться обоих и прислониться спинами к холодной стене так, чтобы все могли нас рассматривать. Сама же при этом ушла из спальни.

       У меня еще в детстве закралась мысль, что воспитательница, наверное, пережила концлагерь или всех родных сожгли у нее на глазах, и потому ее наказания - это месть за пережитую боль. А может, фантазировал я, она сама была надзирательницей в лагере? А что? В каком-то кино про немцев я как раз такую немку видел - худую, желчную, рыжую, с рубленым веснушчатым лицом и никогда не улыбающуюся. Кстати, одевалась Любовь Федоровна в такие наряды, которые больше походили на военную форму, чем на женскую одежду. Через много лет я узнал, что Мелитополь - чуть ли единственный город на Украине, который встречал немцев с хлебом-солью. За это Гитлер Мелитополь якобы обещал сделать столицей будущего протектората под названием Готланд, куда территориально должны войти Крым и все южные области, где когда-либо селились немецкие колонисты. Так что, вспоминая всякий раз воспитательницу в контексте событий Отечественной войны, я все больше убеждался, что здесь дело не чисто.

       Самое печальное, что и дома мне спуску не давали. Каждый мой проступок немедленно сообщался родителям. Мама была просто в ярости от моего поведения. Поначалу она сама лупила меня ремнем до моего визга, а затем ставила в угол на час-два, не разрешая приседать и шевелиться. Спустя какое-то время она сдалась и предоставила это дело отцу. У него были свои методы. Например, одним из наказаний было такое: на пол в комнате стелилась газета, на нее сыпали горох или другую крупу, и я обязан был на голых коленях стоять на горохе. Когда это случилось в первый раз, мне было даже интересно, ведь такого я никогда не испытывал. Но уже через три минуты я понял, какой это садизм. Боль была такая, что я терял сознание, в глазах расплывались темные круги. Я пытался подняться, но отец стоял рядом и давил на плечи. В конце концов, даже мать поняла, что это бесчеловечно, и прекратила пытку. Если не ошибаюсь, такое наказание повторилось только раз или два, больше горох не практиковался.

       Зато ремень - это запросто. Мать била меня и веником, и половой тряпкой (мыла в это время полы). Боязнь физической боли (а кожаный ремень с металлической пряжкой - это очень больно) с тех пор поселилась во мне, и я ничего не могу с этим поделать. Однажды, видя, как отец снимает ремень, я решил молчать во что бы то ни стало. Сцепил зубы и терпел. Мама, спустя годы, рассказывала, что они оба испугались, что со мной случилось помутнение рассудка. С тех пор больше не били. Самым популярным наказанием стало стоять в углу. Я до сих пор помню каждую трещинку в побелке, а всё потому, что сеть трещин напоминала карту с реками и равнинами. Мысленно я расставлял на позиции армии и планировал военные операции, продумывая разные варианты. Именно потому я ничего не имел против, когда звучала команда: «Марш в угол!». Наказание - это ведь тоже игра в жизнь.

       Позднее, в средних и даже старших классах было другое наказание - домашний арест. Мне запрещалось выходить из дома на улицу день-два. В 16-17 лет это было самым страшным, чем можно меня приструнить. Как на грех, именно в такой вечер у меня было назначено первое в жизни свидание с девочкой, а меня не пустили. Как потом выяснилось, она испугалась и не пришла в условленное место, но я-то этого не знал! Было очень стыдно перед человеком.

       Еще раз повторю, все эти экзекуции я воспринимал нормально, поскольку заслужил. Ну и что с того, что наказали? Всех наказывают. Злости или ненависти я не испытывал, и это, как мне кажется, главное.

       Так прошел год в детском саду. Родители рассчитывали, что на следующий год я пойду в школу. Купили портфель, тетрадки, учебники. Но в школу меня не приняли, потому что 7 лет должно исполниться только в ноябре. Есть правила, и их нарушать никому не положено. Так я превратился в детсадовского второгодника. Вся группа благополучно отправилась в школу, а я вынужден был целый год провести в группе, которая еще недавно считалась младшей.

       Летом детский сад стал собираться в лагерь на Азовское море. Забегая вперед, скажу, что этот выезд на море в составе сверстников - единственный в моей жизни. Помню, как мы грузились в автобус возле сада - такие радостные, возбужденные. У каждого ребенка свой мешочек с вещами. Место, куда мы отправлялись, называлась Райновка. Там у завода была своя база отдыха. В первый же день меня посадили чистить картошку на кухне (не помню, может, я в чем-то опять провинился?). На второй день нас вывели загорать и купаться. По команде Любови Федоровны всех заставили раздеться догола и лечь на песок в одну шеренгу. Вперемежку лежали мальчики и девочки, и мы, сгорая от стыда, боялись поднять глаза на соседа. Когда же поступила команда «Купаться!», никто не сдвинулся с места. Как купаться? Голяком? Это был бойкот. Впервые я понял, что можно не выполнять то, что приказывают тебе взрослые. Это был переворот в сознании маленького человека. Воспитательница, в конце концов, сдалась и разрешила купаться в трусах. Но эпизод врезался в память, а, судя, по дальнейшим событиям в моей жизни, и что-то сдвинул в мозгу.

       Мы провели в Райновке месяц. На выходные к детям приезжали родители, привозили печенье и конфеты, а ко мне никто не приезжал. Возможно, у моих было много работы. Воспитатели, вероятно, сообщили в город, что нужно бы моим родителям появиться в лагере. И вдруг - о счастье! - приехала бабушка. Я не знал плакать или радоваться. Привезла гостинцы, мы с ней погуляли вдоль моря, и она уехала. Сейчас я думаю, что она приезжала за мной в Мелитополь, чтобы увезти на лето в Рязань, но в лагере была строгая дисциплина, а детский сад, как оказалось, продлевается для меня еще на год.

       Сейчас мне трудно вспомнить хронологию событий, вернее, последовательность тех эпизодов из моего детства, которые я помню. Что за чем следовало, где причина, а где следствие, сейчас уже не установить. Поэтому, если я что-либо путаю, то только в датах, но никак не в самих фактах.

       Итак, первое лето в Мелитополе. Вернувшись из лагеря, я ощутил все прелести южного лета. Во-первых, это жара. Во-вторых, песчаные бури, когда рот забивает песком, нечем дышать, а глаза слезятся. В-третьих, это черешня, арбузы и дыни. Мы с отцом всегда запасались арбузами так, чтобы их хватило до Нового года. Закатывали под кровать, и постепенно оттуда доставали. На Херсонщине, в годы его детства, так и поступали. Черешня - желтая, красная и черная - поспевала последовательно, и в пик урожая стоила 3 копейки килограмм. Арбузы - 7 копеек, дыни - 10. Первую черешню, «майку», продавали в виде сплетенных палочек (на вокзале) и в газетных кульках. Пляж на Азове был сплошь усеян косточками от черешни. Из дынь самой вкусной была «колхозница» - круглая, очень ароматная.

       Наконец, лето - это бычки. Азовская флотилия ловила бычков тоннами, их продавали на каждом углу. Мама поначалу настороженно относилась к этим скользким и малосимпатичным рыбешкам, но потом научилась жарить. Бычки бывают двух видов - светлые («песчанка») и черные («каменка»). Ценились, конечно, светлые, но черные были крупнее. Начиная с августа все балконы в городе, окна и дворы были увешаны гирляндами вяленых бычков. Была, конечно, и другая азовская рыба - глосса (местная камбала), килька, керченская скумбрия, керченская селедка, но бычки - главный символ Азова - были любимым лакомством всех жителей Мелитополя.

       Отец, как уроженец юга, знал толк в бычках, но в нашей семье почему-то никогда бычков не вялили. Другие угощали, принося низки, завернутые в газету. Мне же так понравилась вяленая рыба, никогда до того мною не дегустируемая, что при виде вяленого бычка меня начинала бить дрожь желания. Пожалуй, вяленые бычки были вообще единственным, что я ел охотно.

       К слову, ел я вообще очень плохо в детстве, а если быть точным, то вообще ничего не ел. Что уж за организм был, почему он отказывался принимать пищу, неведомо. Бывало, сяду за стол со взрослыми - неважно, в Рязани или в Мелитополе, - возьму ложку в руку и сижу без движения, уставившись в одну точку. Мама или бабушка прикрикнет: «Ешь!». Зачерпну кашу или суп и снова сижу. «Клади в рот!». Положил. «Жуй!». Жую. «Глотай!». Я давлюсь, и вся еда идет наружу. И так было примерно до 12 лет. Родители насильно вливали в меня рыбий жир, от которого тошнило. Всякий раз перед едой мама доставала большую, как мне казалось, бутылку рыбьего жира, и я внимательно вглядывался сквозь мутное желтое стекло, сколько там еще осталось, и долго ли продлится это мучение. Жир не помогал.

       А вот бычки я не просто любил, я их обожал. Но у нас, как я говорил, своих вяленых бычков не было. А как их достать? Был бы повзрослее, наверное, воровал бы, поскольку мне казалось, что без них я жить не могу. А во двор, как назло, все пацаны выходили играть с бычками в карманах. Только у меня не было. Я глотал слюну, глядя как Боцман или Сашка Нестеров отрывают рыбам головы, бросают их на землю, затем медленно чистят плотную чешую, тоже отбрасывая в сторону. И, наконец, приступают к смакованию белого мяса, демонстративно сверля меня глазами. Наверное, в моем взгляде было что-то такое, за что обычно презирают человека - жалость, покорность, готовность за кусочек бычка сделать что-нибудь унизительное. Потому и относились ко мне, как к слабому, безвольному существу. Даже кличку придумали - «Костик-мостик, мамин хвостик». Эти чертовы бычки довели меня до больницы.

       Когда все ребята расходились, я подбирал оторванные головки бычков с земли, сдувал песок и грязь, забивался куда-нибудь в угол и с наслаждением доедал то, что еще можно было доесть - в щеках, на голове, под жабрами. Дошло до того, что я уже вообще не смотрел в сторону пацанов, жующих бычки, а только косил глазом: куда полетит очередная головка. Кончилось это пиршество печально - я загремел в больницу с дизентерией. Потом с глистами. Потом еще с какой-то дрянью. Мама удивлялась, откуда? Я же молчал, как партизан, боялся, что меня изобьют до полусмерти. Садик стал часто пропускать. Я переболел всеми детскими болезнями, какие на то время существовали - и ветрянкой, и коклюшем, и свинкой. И вообще, дохлый был и худой, как смерть. Весил вдвое меньше, чем положено в моем возрасте. Когда мы с отцом ходили в общую баню, мужики удивлялись моим торчащим ребрам и натянутой коже на костях при полном отсутствии мяса.

       Кстати, первый мой поход в мужскую баню запомнился на всю жизнь. В Рязани меня всегда мыла бабушка, а тут вдруг полно людей, и все голые! Я страшно стеснялся, с любопытством рассматривая мужские достоинства разного размера, их огромные животы и странно непропорциональные тела. В центре зала стояли каменные столы с цинковыми шайками, и мужики поливали из них на голову, смачно кряхтя и фыркая. Душевые кабины были построены в виде открытых секций, и намыленные тела белели из глубины кабин. Никому не было до меня дела, все были заняты, и я вскоре успокоился. В бане было скользко, грязно и почему-то темно. Свет с трудом пробивался сквозь толстые двойные стеклоблоки. С той поры я точно стал определять в городе по этим блокам местонахождение бани или общественного туалета.

       Еще летом мы несколько раз ездили в Акимовку, тоже на Азове. На заводе вывешивали объявление для желающих поехать в выходной день на море (тогда был только один выходной - воскресенье). Администрация выделяла открытый грузовик со скамейками, который подъезжал прямо к дому. Все перелезали через борт и рассаживались, а папе, как инвалиду, предоставляли место в кабине рядом с водителем. До Акимовки было ближе всего - около 40 километров. Остальные курортные поселки - Кирилловка, Райновка, Алтагир - были значительно дальше. Мы выгружались на песчаном пляже, натягивали тент на кустах, и тут же под ним сооружали импровизированный стол. Мои родители дружили с семьей Диденко, дядей Женей и тетей Изой (полное имя Изольда), которые также окончили Ленинградский политех и получили распределение в Мелитополь. Кажется, они приехали на год позже нас, но это не столь важно. Эта дружба была на всю жизнь, они все 40 лет проработали в одном и том же конструкторском отделе, ходили друг к другу в гости, вместе проводили праздники и дни рождения. И так было всегда.

       Так вот, в Акимовку мы тоже ездили вместе, семейный лагерь сооружали всегда на две семьи. Папа и дядя Женя по молодости увлекались спортом, и имели молодцеватый вид. До сих пор где-то хранятся фотографии, на которых они вдвоем на берегу Азовского моря выполняют довольно сложные акробатические фигуры. Отец свою инвалидность компенсировал хорошо развитой мускулатурой в верхней части туловища. Под кроватью вместе с арбузами хранились тяжеленные гантели, которые я не мог даже сдвинуть с места. Поэтому, когда мама заставляла меня мыть пол, то я их просто перекатывал с места на место, прислушиваясь к глухому звуку, исходящему от стонущих досок на деревянном полу.

       Так пролетели первые два года моей жизни в Мелитополе. В 1961 году я пошел в школу.

       Меня определили в близлежащую школу № 6. Сейчас этого здания не существует, но тогда длинный одноэтажный сарай, называемый школой, казался мне очень большим зданием. Школа находилась буквально в двухстах метрах от дома, сразу за больницей. Вера Павловна Кизилова, моя первая учительница, была само обаяние - интеллигентная, спокойная, но очень строгая.

       В первую очередь она принялась обучать нас чтению. А мне-то это зачем? Но опять, в который раз, нужно было подчиняться правилам. Мама сшила мне тряпочную азбуку с кармашками для букв, которая мне была ни к чему. Со счетом такая же история: я считал и складывал до 20 легко, дальше было труднее. Одним словом, всё повторялось сначала: я был впереди всех по знаниям, и это меня, видимо, не удовлетворяло. Мне хотелось быстро постигать науки, а класс топтался на месте. Я скучал, нервничал, и стал всячески на себя обращать внимание. Конечно, разнообразными способами, которые взрослыми расценивались как безобразное поведение. В общем, снова «слетел с катушек». В первом классе дневников не было, и оценки Вера Павловна записывала сама в наши блокнотики. Отец подсчитал, что только за первую четверть у меня в блокноте было 17 двоек по поведению! Наверное, было за что, но помню только один случай.

       Писали мы перьевыми ручками, и на партах стояли фаянсовые чернильницы. В один прекрасный день появились новые чернильницы - пластмассовые, которые назывались «непроливайка». На перемене я, смеясь, решил продемонстрировать девочкам, что чернила из них не проливаются. А чтобы усилить эффект, решил опрокинуть чернильницу прямо в рот. Поднял ее над головой, раскрыл рот, и медленно стал наклонять. Я и сам не ожидал, что чернила польются мне в рот, на подбородок, на белую рубашку, на брюки. Прозвенел звонок, вошла Вера Павловна и застала меня в окружении учеников, восхищенных моим «подвигом». Естественно, немедленно я получил очередную двойку по поведению (красными чернилами!) в блокнот, с предложением родителям явиться в школу. Продолжать урок она не могла, пока я мозолю ей глаза, весь залитый чернилами, и она отправила меня домой. Маму вообще часто вызывали в школу, и каждый ее поход заканчивался очередной поркой.

        В школе после второго урока на большой перемене нам бесплатно выдавали по булочке и стакану молока. Происходило это так. Звенел звонок с урока, в класс заходила буфетчица в белом фартуке с подносом, где стояли стаканы с молоком. Дежурные по классу разносили булочки, а буфетчица разносила вдоль рядов молоко, не доверяя детям. Позднее, во втором классе, а может, и в третьем, мы булки уже не ели. Доходило до того, что булками играли в футбол на перемене. Это, конечно, святотатство по отношению к хлебу, тем более что в 1961-62 годах хлеба в магазинах не было. Хрущевская программа разведения кукурузы привела к тому, что пшеничной муки не стало. В хлебные магазины с раннего утра выстраивались огромные очереди в ожидании привоза. Мама иногда отправляла меня занимать очередь, чтобы к вечеру, после работы, купить какой-нибудь хлеб.

       Однажды в воскресенье, когда с поставками хлеба немного наладилось, мама дала деньги и отправила меня в булочную, что находилась через дорогу от школы. Взяв с собой за компанию Таню Голубеву со второго этажа, которой тоже поручили купить хлеба, мы отправились в магазин. Приобретя по белой буханке, мы пошли домой. А хлеб, видимо, только что привезли. Он был горячий! Таня по дороге оторвала хрустящую горбушку и стала жевать, причмокивая. Я от своей буханки тоже оторвал корочку. Мы с удовольствием уплетали хлеб, болтая по дороге о каких-то детских увлечениях. Домой я принес обгрызанную буханку. Отец, увидев такое дело, решил меня наказать. Он посадил меня на кухне, сам сел рядом, вручил эту буханку и приказал: «Ешь!». Наказание заключалось в том, что я должен сжевать всю (!) буханку один, да еще всухомятку. Я давился, хлеб не лез к глотку, но он сидел рядом и строго смотрел. Мне было страшно, я впихивал в себя мякоть и плакал. Отец был неумолим. В конце концов, он сказал, что пусть мне это будет уроком на всю жизнь. Я до сих пор не понимаю, почему он так поступил? Почему нельзя откусить кусочек, если хочется? Тем более, я вообще ничего не ел, и он должен был обрадоваться, что я хоть что-то съел.

       В школе мне легко давались все предметы, кроме физкультуры и чистописания: первая дисциплина - по причине болезней и неразвитости организма, вторая - из-за отсутствия усидчивости. Ну никак не получались у меня ровные крючочки на бумаге! Мама сидела со мной дома, когда я делал уроки, потому что учительница настаивала, чтобы кто-то мне помогал, раз я сам не справляюсь. Полагаю, что маму эта обязанность тяготила, она раздражалась, что я такой тупой, орала на меня. А может потому, что она была беременная? В феврале 1962 года родилась моя сестра Оля. Когда в комнате появилось маленькое, красное и сморщенное создание в конверте, то жизнь моя ничуть не изменилась. По сути дела, домой я приходил только кушать, делать уроки и спать. Все остальное время проводил в школе и во дворе.

       Уроки в школе заканчивались рано - около 12 часов дня, и родители определили меня в продленную группу. Группа продленного дня находилась через дорогу, в том здании, перед которым нынче установлен памятник В. Высоцкому. Весь внутренний двор был продолжением шестой школы, там находились классы с третьего по восьмой. В дальнем углу двора размещалась изостудия, которой руководила Жанна Натановна Дивинская. Она-то и вовлекла меня в кукольный театр. Человек необычайного таланта, прекрасный педагог, Жанна Натановна с помощью младших школьников создавала куклы, а потом мы разучивали роли и ставили спектакли за самодельной ширмой. Романтика игры и творчества захватили меня. Сейчас не вспомню названия постановок, а из ролей, доверенных мне, было две - Аника-воин и Змей Горыныч.

       Основное время в изостудии мы делали куклы. Вернее, делала их Жанна Натановна, а мы помогали. Вначале она лепила из пластилина голову нужного персонажа. Затем варила клейстер на примусе, и мы всей группой в несколько слоев оклеивали голову кусочками газеты. Когда эта конструкция полностью высыхала, руководитель театра разрезала пополам голову, убирала пластилин и вновь склеивала половинки при помощи марли. Потом голову разрисовывали, а внизу делалось отверстие для пальца. Девочки шили костюмы для кукол. Таких персонажей в спектаклях было немного - пять или шесть, чтобы не затягивать процесс подготовки. Последний этап - репетиции ролей и обучение движениям. Пожалуй, этот театр - самое интересное, что было в начальных классах. Наконец-то было дело, в котором я не опережал сверстников, а учился вместе со всеми. Между прочим, именно Жанна Натановна повлияла на меня, перенаправив лидерские наклонности из области хулиганства в учебу. Как-то незаметно она смогла убедить, что главное мое достоинство - знания и способность к быстрому обучению. Якобы именно здесь я смогу получить то, к чему стремлюсь, - внимание окружающих к своей персоне. Правда, она не объяснила, что это внимание бывает злобным и завистливым, что, собственно говоря, и произошло в дальнейшем. С первого по восьмой класс я был круглым отличником, а слишком умных, как известно, у нас не любят. Одним словом, меня мутузили все и всегда, где бы я ни учился.

       Улица - великий учитель. Она и любила, и наказывала, и унижала, и воспитывала. Одним словом, улица учила жизни. В моем случае это был наш двор.

       Двор представлял собой большой квадрат, заключенный между нашим трехэтажным домом и гаражами для машин. С одного бока стоял больничный каменный забор, с другого - забор, отделяющий двор от проезжей улицы. В центре двора был такой же квадратный палисадник с детской песочницей. В общем, детям было где разгуляться и спрятаться.

       Ребят моего возраста во дворе почти не было, все были старше на 2-3 года. Я был самым маленьким, а, учитывая мою тщедушность, то еще и презираем. Только старшие девочки относились ко мне нормально, разрешая снисходительно играть с ними в «классики» или в «ножичек». Ножичком на песке чертили большой круг, делили пополам, становились в него и по очереди втыкали в нож, отрезая часть площади у соперника до тех пор, пока стоять ногами было негде. Еще бросали нож в землю «с ладони», «с пальца», «с локтя», «с плеча» и так далее. Играли в жмурки дотемна, в пристенок трехкопеечной монетой. Потом появилась «катеринка» - свинцовая шайба, которой нужно было попасть в стопку сложенных монет, а затем «катеринкой» перевернуть монеты. Перевернутая считалась выигранной. У меня никогда не было денег на эту игру, и я только завидовал играющим пацанам. «Катеринки» или «кати» отливали на костре из свинца, добытого в отработанных аккумуляторах, что валялись возле гаражей.

       Во дворе со мной приключались разные истории. Я уже и не хотел выделяться, как обычно поступал в школе, но надо мной словно висел рок неудачника и шута. Однажды я провалился в общественный туалет, стоявший во дворе. Мы играли в мяч, и он залетел в открытую дверь туалета, да прямо в дырку. Я заглянул вниз, и мне показалось, что куча фекалий находится не глубоко, можно попробовать достать мяч рукой. Я тянулся, тянулся, и соскользнул внутрь. Как меня оттуда достали, не помню. Ох, сколько было дома криков! Я думал, пришел последний день моей жизни.

       В другой раз мы играли в лучников. Возле туалета росли два старых тополя, которые летом отбивали от корня много молодой поросли. Эти гибкие ветки очень хорошо было использовать на лук и стрелы. Правда, на стрелы мы дополнительно делали острые наконечники из жестяных крышек от консервных банок. Надо же было мне попасть стрелой в лицо соседки по подъезду! Хорошо, хоть не в глаз!

       Другой девочке я случайно попал камнем по голове, да так, что потекла кровь, а она упала, потеряв сознание. Мы запускали летучего змея, а он завис на дереве и никак не хотел освобождаться. Чтобы сбить его, я начал бросать камни вверх. Появились зрители. А затем случилась трагедия. На этот раз мне досталось от мамы девочки. А потом и от моей матери.

       Наверное, были еще какие-то эпизоды, благодаря которым у детей во дворе сложилось мнение, что я - самый вредный, самый хитрый, самый-самый. И потому нужно меня периодически поколачивать, чтобы не задавался. И били, и кровь текла, и с синяками ходил. Самым запомнившимся случаем было, когда мне сзади неожиданно пацаны сдернули трусы, когда я стоял перед девочками во дворе. Сказать, что мне было стыдно - ничего не сказать.

       Еще во дворе было бомбоубежище, вернее выход на поверхность в виде будочки с дверкой, закрытой на висячий замок. Сквозь вентиляционные отверстия была видна лестница, ведущая вниз, в подземелье. Меня всегда манила эта закрытая дверь, хотелось увидеть, что там внизу. Сколько я ни пытался гвоздем открыть замок, никогда ничего не выходило. И вдруг однажды получилось! А было это зимой, никого из детей в этот момент во дворе не было, чтобы пригласить с собой, разделив тем самым ответственность за проступок (а я ведь понимал, что туда лезть нельзя). Спустившись по железным ступенькам, я очутился в полной темноте, но благодаря спичкам удалось найти выключатель. Сколько же там было интересного! Тут тебе и плакаты на стенах о правилах поведения в случае ядерного удара, и картинки всякие, и противогазы на стеллажах. Пока я стоял в противогазе и представлял себя спасителем мира, меня «застукали». Мать устроила очередную взбучку, да так больно попала пряжкой ремня по косточке, что я решил: домой больше не вернусь, буду жить, где попало. Я снова ушел во двор.

       Зимой темнеет рано, все дети разошлись по домам, а я шатался, не зная, куда приткнуться. Рядом с нашим домом, в полуподвальном помещении находилась кочегарка. Туда я и спустился. Дядька приветливо принял меня в гости, пригласил поужинать с ним бутербродами. Я с удовольствием уплетал бутерброд, наблюдая, как он ловко бросает с лопаты уголь в топку. Печь гудела, огонь озарял стены, пахло углем и дымом, и я мысленно стал напевать строки:

Товарищ, я вахту не в силах стоять, -
Сказал кочегар кочегару. -
Огни в моих топках совсем не горят,
В котлах не сдержать больше пару.

       Разглядывая большие и маленькие манометры, мурлыча про себя песенку, я уснул. Мама потом рассказывала, что истопник сам пришел к нам домой и доложил о моем местонахождении. Так бесславно окончился мой побег из дома.

       В один прекрасный день родители мне подарили двухколесный велосипед «Школьник», с настоящим звонком и кожаной сумкой для инструментов, точь-в-точь, как у дедушки в Рязани. Предупредили сразу: таскать велосипед на третий этаж будешь сам. Ездить на нем я не умел, и отец первые вечера выходил со мной во двор, давая наставления и советы. Кататься можно было только во дворе вокруг палисадника, но мне этого расстояния вполне хватало. На третий день я уже уверенно чувствовал себя на велике, а на четвертый пацаны попросили дать покататься - ни у кого велосипеда во дворе не было. Отца рядом нет, я сижу и жду, пока все накатаются, а они велосипед отдавать не собираются совсем. Подходить к компании было страшно, - опять побьют или обзовут, или что-то унизительное скажут. Уже стемнело, а велосипеда нет. Я пошел искать, и нашел свой велосипед за пределами двора, на улице: руль согнут, спицы в переднем колесе повылетали, камера пробита, цепь слетела. Самое обидное, что никелированный блестящий звонок больше не звонил. По ступеням подняв велик на третий этаж, я поставил его на лестничной площадке, чтобы родители не увидели, в каком он состоянии. Мне было стыдно и страшно, поскольку наказание, как можно было ожидать, неминуемо.

       Объяснение с родителями прошло, как ни странно, без побоев. Возможно, отец нашел того, кто изуродовал велик. Благодаря отцовской помощи велосипед был восстановлен, но из пацанов нашего двора больше на него никто не покушался. Я был очень благодарен папе за поддержку.

       Сестру Олю в младенчестве почему-то не помню. До ее рождения родители часто по вечерам ходили в кино, потом ходили реже. Я знал все фильмы, идущие в городе, поскольку городская афиша находилась по дороге в школу. Мне разрешали ходить только на дневные сеансы, и то редко, преимущественно утром по воскресеньям, потому что цена билета была вдвое дешевле. В кинотеатре «Родина» перед началом дневных сеансов играл ансамбль, пели солисты, работал буфет, но мне это казалось само собой разумеющимся, ведь посещение кинотеатра - праздник. Особое впечатление на меня и моих одноклассников произвели фильмы «Барабаны судьбы», «Джунгли», «Джульбарс», а когда вышел на экраны «Человек-амфибия», я его смотрел раз десять. В школе мы распевали «Нам бы, нам бы, нам бы, нам бы всем на дно…», где есть слова о вине, о пьяных, которые я заучил сходу. Эта песня мне казалась запретной, а потому сладостно ее было спеть в классе на перемене. Еще был целый ряд уличных песен с матерными словами, и во дворе их орали пацаны. Однажды мама услышала одну из таких, про попугая, которую я напевал, когда чистил свои ботинки кремом. Мне тут же было сделано замечание и строго-настрого запрещено произносить ее вслух.

       Как-то раз появилась афиша с фильмом «Тарзан». Старшие ребята, смотревшие эту кинушку, с упоением пересказывали эпизоды из фильма, сопровождая рассказы диким вращением глаз, воплями и скорченными гримасами. Родители ходили на «Тарзана», но мне запретили его смотреть.

       Вместе с новыми фильмами появилась и новая музыка; она врывалась в мир, звучала из всех окон, и громче всего из квартиры под нашими окнами. Там жил молодой парень, который ставил пластинки на проигрыватель, подносил к окну, и «Джамайка» в исполнении Робертино Лоретти лилась во двор на полную громкость. Это было время песен «А у нас во дворе», «Старый клен», «И на Марсе буду яблони цвести», «Заправлены в планшеты космические карты». Майя Кристалинская, Гелена Великанова и Владимир Трошин были моими кумирами. А девочки в классе коллекционировали и обменивались фотокарточками артистов, которые в изобилии продавались в книжном магазине рядом со школой. Мальчики тоже начинали коллекционировать марки, значки. В нашей коммуналке негде было хранить такие сокровища, и я только заглядывал через плечи ребят в классе, когда кто-нибудь приносил свой альбом, чтобы похвастаться.

       Зато в нашей коммуналке было нечто такое, чего не было ни у кого. Соседом по квартире был Толик Кузин, сын сварливой и вечно брюзжащей женщины, которая всем делала замечания на общей кухне. Толик был художником. Лет ему было, наверное, около двадцати пяти. Он носил бородку и синий берет, всегда ходил с мольбертом и папкой для рисунков. Однажды, когда все взрослые в квартире отсутствовали, он пригласил меня к себе в комнату. Меня удивило количество полотен, они были везде: на полу вдоль стен, на стенах, на столе и под столом. В центре комнаты стоял мольберт с незаконченной работой и палитра с красками. Меня поразил резкий запах масляных красок и скипидара.

       Живопись в мои интересы не входила, а потому к картинам я относился равнодушно. Даже, можно сказать, с предубеждением, особенно после урока, на котором Вера Павловна заставляла нас «рассказать», что мы видим на картине Шишкина «Рожь». Именно заставляла, как и всё, что мы должны делать согласно школьной программе. Если бы урок был подан в какой-нибудь игровой форме, то я, наверное, проявил бы интерес к искусству. Но «Рожь» отбила всякий интерес. В Рязани в большой зале висела репродукция картины Поленова «Заросший пруд», навевавшая странную тоску. Таким образом, вся живопись мира вместилась для меня в эти две совсем не праздничные картины.

       Толик и не старался меня просветить. Он просто ждал вопросов. Меня заинтересовали названия на тюбиках - ультрамарин, кобальт, кадмий, охра. Такие слова я никогда не слышал. Видимо, чтобы пробудить интерес, он стал показывать, как смешиваются разные цвета, и что из этого получается. Дал и мне попробовать. Пока я экспериментировал, ему вдруг пришла какая-то идея, он встал в отдалении от мольберта и на поднятом карандаше стал что-то отмерять пальцами, глядя одновременно на карандаш и на картину. Вот это-то меня и сразило. Толик объяснил, как при помощи карандаша он определяет перспективу. Что уж там было нарисовано, я не помню. Даже не помню, в каком жанре он работал. Позднее я еще несколько раз был у него в гостях, но только в те часы, когда его мать уходила из дома.

       Толик решил поступать в Рязанское художественное училище, и родители решили воспользоваться этой поездкой, чтобы отправить меня к бабушке. Так я вновь очутился в Рязани после долгого перерыва.

       О каникулах я писал уже много, поэтому повторяться о своих пристрастиях и впечатлениях нет смысла. Рыбалка, клубника, сад, походы с сестрами в кино, винтовка, книги, - всем этим была наполнена летняя жизнь. К этому, однако, добавились и новые занятия.

       На лето Вера Павловна нам дала задание собрать гербарий и изучать жизнь бабочек. Для этой цели бабушка купила мне сачок. Капустниц в саду было полным-полно, но вскоре они мне стали не интересны. Я стал гоняться за «цыганочками», за маленькими синими бабочками, стараясь разнообразить коллекцию. Самые ценные - махаоны. Они залетали в сад чрезвычайно редко и садились только на цветы, которыми бабушка очень дорожила. Бить сачком по цветам не разрешалось, а потому поймать махаона было совсем не просто. Пойманные экземпляры я прокалывал булавками и цеплял на обои в комнате, которую мне выделили в отсутствие дяди Кости.

       Это была малюсенькая комната, в которой раньше жил младший сын бабушки, дядя Костя, когда учился в школе. Всю комнату занимала кровать и письменный стол. Над кроватью висела политическая карта мира. По ней я изучал страны и столицы. Потом мне эти знания очень пригодились, когда приходилось играть «в города». Там же висело радио. Очень меня поразила услышанная по радио и только что появившаяся песня «Родина слышит, Родина знает…». Музыкальное решение песни сильно отличалось от «Джамайки» и советской лирики. Кстати, тем же летом стала модной песня «Лада» в исполнении Мулермана. Если не ошибаюсь, это была первая советская песня в стиле твист, не связанная с кино. За ней были и другие. Например, сестры из Воронежа привезли пластинку с песней про дельфинов - «У моря, у синего моря…». Одним словом, каждая новая появлявшаяся песня звучала по радио и мгновенно становилась хитом. Дедушке очень нравилась Людмила Зыкина - «Издалека долга течет река Волга…». Почему-то эта песня у меня всегда ассоциировалась с картиной «Рожь» Шишкина; возможно, дорога через ржаное поле мне казалась той самой Волгой, о которой пела Зыкина. А бабушка любила Муслима Магомаева…

       Сегодня для меня, да, наверное, и для каждого человека, почти все старые песни связаны с какими-то событиями в личной жизни. По песням, как по ступенькам, можно уходить по лестнице памяти далеко-далеко. Наверное, было бы интересно написать историческую повесть о жизни человека, ориентируясь по песням, как по вешкам. Но для этого нужно обладать литературным талантом…

       Гербарий я собрал быстро, только названия растений почти не знал. Закладывал веточки и листочки в книгу сказок братьев Гримм, как самую толстую. Так эта книга и поехала со мной назад в Мелитополь после каникул. Она до сих пор стоит в маминой квартире. Как-то раз, будучи взрослым, я решил перечитать эти сказки и поразился мрачности и безысходности текстов. Как могли мне нравиться такие ужасы в детстве?

       Летом приехал дядя Костя. Он к тому времени окончил военное училище и служил на Дальнем Востоке. Возможно, я что-то перепутал с его учебой и службой, для меня было существенно лишь то, что он привез две настоящие смолистые кедровые шишки. До этого я никогда не видел ни шишек, ни кедровых орехов. Привез он и солдатиков в подарок (вот ведь внимательный!), но время их прошло, - меня занимали теперь другие вещи.

       Шишки некоторое время лежали закрытые, а потом вдруг раскрылись, и орешки стали сами высыпаться из них. Наташа, Таня и я накинулись на орешки, которые оказались очень вкусными и быстро закончились. Тогда кто-то, возможно, старшая Наташа предложила купить подсолнечных семечек. И вот на круглом столе в большой комнате высыпали из кулька горкой семечки. Как их есть, я не знал. Наташа и Таня ловко чистили ногтями шкурки и складывали их в отдельную кучку, а зернышки собирали отдельно. Набрав, по их мнению, достаточное количество семян, отправляли в рот. Потом вновь чистили. У меня эта процедура не получалась. Наташа посоветовала лузгать семечки зубами, но и это не выходило. В итоге я нашел способ - набирал с десяток семян в рот и пережевывал их вместе со шкурками, а потом выплевывал, выдавив масло. В общем, как говорят, «переводил добро».

       В цветнике у бабушки росли два подсолнуха, и я всё ожидал, когда они поспеют. В конце августа бабушка разрешила сорвать один и попробовать. Моему разочарованию не было предела: во-первых, семечки отделялись очень трудно, во-вторых, они оказались сырыми и невкусными. Я ведь не знал, что те, первые, семечки были жареные!

       Дядя Костя привез мне еще один подарок - несколько марок (может, это было в другое лето?). С них и началось мое новое увлечение. Я тянул сестер в город, чтобы попасть в книжный магазин или на главпочтамт, где продавались новые марки. Все киоски «Союзпечати» стали объектом моего пристального внимания. Бабушка выделяла деньги, и я покупал самые, на мой взгляд, красивые. Самыми красивыми, понятно, были марки с изображением Ленина. Также модной была тема космоса. Коллекционирование марок продолжилось и в Мелитополе. Довольно быстро у меня собралась приличная коллекция, которая поначалу хранилась в пустых почтовых конвертах. Наконец, папа подарил мне настоящий кляйстер для марок, а затем появился и первый альбом. Это увлечение длилось, наверное, года два-три. Потом пришел черед сбора значков. Мама выделила бархатное зеленое полотно, куда я цеплял значки. Оно долго висело в Мелитополе на гвоздике, напоминая своим видом вымпел ударника коммунистического труда, только прямоугольной формы и зеленого цвета.

       Забегая немножко вперед, скажу, что было дальше. Значками и марками я обменивался с ребятами во дворе и в классе, и очень скоро понял, что мои «сокровища» по оценкам друзей не имеют большой ценности: все эти значки и марки можно было приобрести в магазине. Ценным считалось лишь то, чего в магазине не купишь - старые и заграничные марки, а также редкие (желательно иностранные) значки. Уже тогда в моем сознании отложилось, что все самое ценное водится за границей. У меня не было таких значков, за которые кто-либо готов был пожертвовать свои. И тут я обратил внимание на значки родителей, ведь у них были такие, которых я не видел ни у кого.

      Первое - это «ромбики» об окончании института. Они сзади имели не булавку, как обычно, а винт. Мама свой значок, насколько я помню, никогда не носила, и он хранился в небольшом чемоданчике с документами в шкафу. Папа поначалу свой значок носил, но потом и он его снял. Скоро у мамы появился значок «Почетный донор СССР», потому что она много раз сдавала кровь. А у отца был свой значок - «Воир», что означало Всесоюзное общество изобретателей и рационализаторов. Такие значки в те времена просто так не раздавали, и папа вполне заслужил его, поскольку имел массу патентов и свидетельств на свои изобретения. Сколько вечеров и ночей он просиживал дома над чертежами! Вот этих значков не было ни у кого, но я не решался даже заикнуться о них.

       Я стал замечать, что страсть коллекционирования стала со временем смещаться из области привычных предметов в собирание чего-нибудь странного. Бывая в гостях у одноклассников, я замечал то коллекции детских машинок, то импортных вин, то спичечных этикеток, хотя последнее к редкому хобби отнести нельзя. Таким образом, подсознательно я искал нечто такое, что можно было бы коллекционировать, не повторяя других. То есть слыть оригиналом-коллекционером стало важнее, чем сами коллекции, пусть и очень хорошие.

       Однажды в Рязани мне кто-то подарил несколько простых карандашей чехословацкой марки Koh-i-Noor (это потому, что я увлекся рисованием). Новые, неструганые! Завораживали золотые буквы на одной из граней. Поскольку родители были конструкторами, то я знал, что карандаши бывают разной степени твердости, обозначаемой марками Т, ТМ, М. Очень мягкие обозначались маркой 2М-4М. У нас дома в Мелитополе было полно твердых, и все марки «Конструктор». В иностранной шкале твердости были другие буквы - В, Н. и НВ.

       Идея собирать карандаши пришла мгновенно, но обязательно чтобы были новые, неструганые. За одно лето в Рязани у меня, кроме чехословацких, появились немецкий, индийский и даже американский карандаш! Короче говоря, в Мелитополь я вернулся не только со свежей идеей, но и с десятком коллекционных экземпляров. Отец был в восторге от моей затеи и тут же предложил сделать специальный альбом для коллекции. Листы из мягкого листового поролона он с одной стороны прошил в виде книжки, а на листах укрепил петли из мягкой проволоки. В эти петли вставлялись карандаши. Правда, мы тогда с папой не додумались выделить отдельный лист для карандашей нестандартной формы. Позднее, когда появились сувенирные карандаши в виде сучков, космических кораблей, рыбок, то их приходилось держать отдельно.

       В один прекрасный день, когда в альбоме было заполнено уже полторы страницы (примерно 40 карандашей), я взял его в школу. Конечно, я ожидал восторгов, удивления, похвалы. Увы, ожидаемой реакции не последовало. Ребята с полным равнодушием смотрели на карандаши и пожимали плечами, мол, эка невидаль! Никто не мог оценить красоту идеи, а уж подбор карандашей в коллекции и подавно. С той самой секунды мой пыл угас, и всякий интерес к коллекционированию пропал. Сегодня, анализируя каждый свой поступок, я прихожу к выводу (хотя, возможно, я не прав), что я не коллекционировал, а в очередной раз пытался привлечь внимание окружающих к себе. Господи, как же меня терпели родители?

       Последний штрих к вопросу о коллекционировании. После окончания школы, провалившись на экзаменах в институт, я пошел работать на компрессорный завод сначала учеником токаря, а затем токарем. За семь месяцев работы заработал какие-то небольшие деньги. Я понимал, что важнее для меня они будут не сейчас, а после армии, и я раздумывал над способом их сохранения. Ничего лучшего не придумал, как приобрести несколько дорогих серий парагвайских марок на тему природы. После армии я их продал за бесценок. На этом закончилось мое коллекционирование.

       1965-й год. Пока я был в Рязани, родители получили новую трехкомнатную квартиру на другом конце города. Район назывался «жилмассив». Он и сейчас так называется, и состоит сплошь из пятиэтажных домов. Дом, в который мы вселились, был сдан первым, остальные либо строились, либо были еще в проекте. Вокруг нас были стройки, котлованы, работали краны, техника. Наша квартира на пятом этаже выходила окнами во двор, и я целыми днями пропадал на этих стройках, играя с новыми друзьями в войнушку.

       Наша восьмилетняя школа полным составом вместе с учениками и преподавателями переехала в то лето в новое здание на улице Воровского. Это было в 20 минутах ходьбы от нашего дома, поэтому я оказался в новом четвертом классе, хотя номер школы был тот же. Вера Павловна Кизилова тоже получила новое жилье в нашем районе, и потому она продолжила вести наш класс. Правда, дети, за исключением двух-трех человек, были другие - те, что жили территориально близко к школе.

       Первым моим новым другом стал Сашка Жарик, живший в четвертом подъезде. Мы жили в третьем подъезде на пятом этаже. Он же был моим одноклассником, поэтому в школу мы ходили вместе, часто и возвращались вместе.

       В четвертый класс я перешел октябренком. Из Рязани привез октябрятскую звездочку рубиновую, в пластмассовом корпусе с фотографией Володи Ульянова. У всех были алюминиевые, штампованные, и рязанская звездочка была предметом моей гордости. Но это продлилось недолго. Позавидовали, побили, отобрали и раздавили. Ногами. А все потому, что я слишком умный, да еще отличник.

       Единственное, что утешало на новом месте, это отношение ко мне Сашки Жарика. Он не завидовал, ничего не требовал, был простым и незлобивым пареньком. Я спасался в его дружбе, часто ходил к нему в гости. У него был младший брат, Володя, а на лестничной площадке жил еще один тихий мальчик. Так мы вчетвером и проводили время.

       Двойная жизнь - в Рязани и в Мелитополе - стала для меня привычной. Мама, сколько себя помню, никогда меня не целовала, не гладила. В нашей семье было не принято проявлять чувства любви. Я даже не слышал, чтобы родители когда-либо говорили друг другу ласковые слова. Правда, никогда и не слышал, чтобы они ругались. За всю жизнь ни одного бранного слова! Мама могла быть не согласна с отцом в каком-то вопросе, но говорила это без агрессии, без напора.

       Такое же отношение было и к религии. Ни у нас, ни в Рязани никогда не было ни иконы, ни лампады, ни Библии. В церковь никто не ходил, меня тоже не водили. Все - атеисты. Дедушка - коммунист. Папа и мама в партии не состояли, но и в Бога не верили. Поэтому у меня даже мысли не было заговорить с ними на эти темы. Даже в последние годы мама не хотела слышать о Боге. Что ж, каждому своё.

       В первых числах июня мама посадила меня на поезд до Москвы. Утром на Курском вокзале встретила бабушка. У нас был целый день до вечерней электрички «Березка», которая уходила в Рязань с Казанского вокзала в семь вечера, и бабушка повела меня по Москве.

       Сначала мы купили настоящей «Докторской» колбасы, от запаха которой у меня закружилась голова. Кажется, вкуснее этой колбасы я никогда ничего не ел. Удивило, что в магазине «Военторга» по просьбе бабушки нам ее нарезали, чего в Мелитополе никогда не делали. Купили там же конфет «Сказки Пушкина», а затем она повела меня в Елисеевский магазин. Роскошь интерьера, богатая лепка, обилие продуктов (в Мелитополе и десятой части таких не видел) сразили наповал.

       Следующим этапом культурной программы было посещение Третьяковской галереи. Первый музей в моей жизни - и сразу Третьяковка! Знакомые по учебникам картины висели во всю стену. В залах медленно перемещались люди, рассматривая экспонаты, и мы вместе со всеми также неспешно переходили из зала в зал. Бабушка посчитала, что с меня достаточно будет отдела русской живописи. Я входил в картины Поленова, Левитана, Сурикова, Васнецова, Шишкина, Айвазовского, бродил внутри пейзажей, и, наверное, нисколько бы не удивился, если б живые художники, авторы этих полотен, вышли из соседнего зала… Вечером поехали в Рязань, нагруженные впечатлениями и покупками.

       Лето 1966 года - это чемпионат мира по футболу в Англии (11-30 июля). Дедушка был в предвкушении интересных репортажей по телевизору. Я - тоже. Пока мы с ним мысленно готовились болеть за наших, в доме собирали клубнику, возили на базар, бабушка варила варенье. Приехали дядя Володя и тетя Тамара с сестрами из Воронежа. Словом, дни шли своим чередом. Дядя Володя и дедушка съездили на рыбалку, привезли много рыбы, и в доме был праздник жарки лещей и заливного из щуки.

       А 3 июля случилась беда. У дедушки случился инфаркт, его отвезли в больницу, но спасти не смогли. На следующий день он умер. Меня взрослые оградили от всех траурных мероприятий. Похороны состоялись через несколько дней, когда приехала мама из Мелитополя. Во дворе на табуретках поставили гроб, где лежал дедушка со скрещенными на груди руками. Вокруг суетились какие-то незнакомые бабки, подкладывая в гроб то иконку, то крестик. Это резко бросилось в глаза, так как никаких крестиков в нашей семье не почитали. Потом все выстроились в похоронную процессию, чтобы донести гроб до машины, стоящей на соседней улице. Мы, дети - Наташа, Таня и я - несли впереди колонны на подушечках ордена. Мне достался орден Красной Звезды, хотя я хотел нести орден Ленина. Погрузились и поехали на кладбище. Мама рыдала так, что я думал, у нее разорвется сердце. Потом Наташа говорила, что никто не ожидал от нее истерики, все думали, что сорвется тетя Тамара.

       Я не проронил ни слезинки. Будто все происходящее вокруг меня - не настоящее, игрушечное. Я даже не понял, что произошло. Мир моих фантазий никак со смертью дедушки не пошатнулся. Короче говоря, близко к сердцу я эту смерть принять не смог, сердце не отозвалось на трагедию, а потому и боли не было. Потом, когда приехали с кладбища, я поплакал один, чтобы никто не видел. Возможно, меня спас футбол, начинавшийся через пять дней.

       Телевизор, как и все зеркала в доме, накрыли темной материей, и включать не разрешали. Тогда я стал гоняться за газетой «Футбол», где можно было прочесть аналитический разбор каждого матча, ознакомиться с составом команд и вообще окунуться в мир футбола с головой. Там-то я впервые увидел, как составляются турнирные таблицы. Разобравшись с технологией записи результатов матчей, я стал самостоятельно вести хронику чемпионата. Мне это настолько понравилось, что, когда чемпионат закончился, я не захотел расставаться с футбольными таблицами. Таким образом, в моей жизни появился другой футбол - виртуальный, как сейчас принято говорить.

       Спортивные таблицы имели странную мистическую власть надо мной. Я мог часами смотреть на турнирные результаты, сопоставлять варианты, делать прогнозы. После окончания чемпионата мира я еще покупал газету «Футбол», но матчи внутреннего чемпионата СССР не вдохновляли - не было праздника футбола. Тогда я стал сам себе придумывать чемпионат мира.

       Это оказалось проще простого: составил список стран и разместил их в таблице. Для игры выбрал игральный кубик с точками от одного до шести. Проблема была лишь в том, что ни на одной грани не было нуля. Тогда шестерка стала нулем. Итак, например, матч сборных Бразилия - Камерун. Бросаю по очереди кубик и получаю счет матча. Записываю в таблицу. И так далее. Потом четвертьфиналы, полуфиналы и финал. Естественно, мой виртуальный чемпион не совпал с реальным. Мало того, в моем чемпионате победила команда, которая в реальности считается очень слабой. «Провел» один чемпионат, затем второй. И снова команда-победитель была далека от мастерства, если сравнивать ее с реальной сборной по футболу. В четвертом классе я не знал законов теории вероятности, результаты меня немного обескураживали, но это было почти настоящее соревнование!

       Затем мне стало мало 24 команд финальной части чемпионата, и я «разошелся» на организацию всего отборочного цикла, где участвует много стран. Благо, политическая карта мира была под рукой. Такой чемпионат занял у меня по времени почти все лето.

       Перескакивая в более поздние годы, скажу, что и в Мелитополе я продолжил свои эксперименты. Причем футболом дело не ограничилось; в эпоху канадско-советских матчей по хоккею я устраивал чемпионаты по хоккею, затем по баскетболу и волейболу. У меня скопились целые тома турнирных баталий. С некоторых пор мне стало интересно проводить анализ «игры» сборных в динамике. Например, за десять чемпионатов скопилось много информации о «результатах», «забитых голах», «занятых местах». Я стал чертить таблицы динамики изменений, искать закономерности, не имея представления, что я занимаюсь рейтингом, только в вымышленных играх. В тех случаях, когда кубик меня не устраивал, чтобы получить случайное число, я использовал игральные карты, условно считая туза нулем, короля единицей и так далее.

       В 7-8 классах мы все увлекались баскетболом. Наш учитель по физкультуре в прошлом был баскетболистом, а потому баскетбол на уроках физ-ры стоял на первом месте. Мы чуть ли не каждый вечер оставались после уроков в спортивном зале школы и гоняли мяч до умопомрачения. Даже в воскресенье специально приходили для этого в школу. А когда нас перевели на учебу во вторую смену, и спортзал стал недоступен из-за позднего времени, то мы оставались в классе и играли в попадание мячом в парту, то есть в пустое пространство между сиденьем и крышкой стола.

       Класс со временем разделился на более талантливых баскетболистов и менее способных. Я, разумеется, попал во вторую очередь, и мне ничего не оставалось, как придумать себе баскетбол на дому, чтобы играть самому с собой.

       В кладовке, где хранились мамины компоты и соленья, а также отцовы инструменты, были две консервных банки с запасными резиновыми наконечниками для костыля. Именно их я и стал использовать в качестве баскетбольного мяча. Кольцом была та же самая консервная банка. Она ставилась на диван в большой комнате, и я выбирал точку в комнате, откуда сегодня бросает, например, сборная Югославии. Из другой точки бросает в «кольцо» сборная США. А поскольку у меня было пять новых резинок, то я использовал в своих «матчах» по пять бросков. Неважно, что баскетбольный счет в моей игре не превышал числа 5, главное - спортивный азарт. Эти занятия я устраивал после школы до прихода родителей с работы.

       Разумеется, все результаты «матчей» заносились в турнирные таблицы. Вскоре и их накопилось достаточно, чтобы окунуться в мир анализа и выстраивания динамики изменений. Однажды отец застал меня за составлением очередной таблицы. Увидев их количество, сказал, что из меня выйдет хороший статист, и мое призвание - статистика.

       Учительница по английскому языку говорила, что мое призвание - иностранные языки, потому что у меня хороший музыкальный слух, и я улавливаю правильное произношение. Учительница по математике прочила мне математическое будущее из-за способности логически мыслить (я, действительно, любил доказывать теоремы по геометрии, и мне это доставляло удовольствие). Учительница по литературе убеждала меня поступать на филологический, потому что я писал интересные сочинения в школе, делая упор на собственные мысли, а не мысли литераторов. В итоге я не стал ни переводчиком, ни математиком (хотя математический вуз окончил), ни филологом, а выбрал профессию в самой презренной области советского хозяйства - в торговле. Но это случилось уже после армии.

       Пока я был увлечен своим футболом, в рязанском доме после похорон дедушки состоялся семейный совет, на котором взрослые приняли решение оставить меня в Рязани на зиму, чтобы бабушке было легче пережить потерю. Меня записали в школу № 34 в пятый класс. Классным руководителем у нас была только что окончившая институт молодая учительница Галина Васильевна Депутатова. Это был ее первый опыт классного руководства, и она вкладывала всю душу в нас. Сама она преподавала алгебру и геометрию. Одно слово «алгебра» уже звучало для меня, как волшебная музыка. Я так стремился к новым знаниям, с такой жадностью проглатывал учебники, что опять быстро ушел вперед, обогнав своих новых одноклассников. Таким образом, всё повторялось сначала: меня стали презирать за умничанье. Одна Галина Васильевна меня поддерживала, да еще бабушка, которая верила в мое блистательное будущее.

       Бабушка, между тем, со всей присущей ей горячностью и желанием устроить мою судьбу, стала водить меня по всяким кружкам. Сначала мы пошли на прослушивание в музыкальную школу на класс скрипки, но преподаватель сказал, что у меня слишком короткие пальцы для скрипача.

       Следующим был городской бассейн. Я не умел плавать, и она решила восполнить этот пробел в моем воспитании. Меня записали в группу, и на первом же занятии я чуть не утонул. Ведущая группы заставила меня прыгать с трехметровой вышки. Я отказывался, боясь глубины, но она была непреклонна, и многозначительно трясла длинным шестом в руках, которым якобы вытащит меня, если что. Я прыгнул и пошел ко дну, где и остался, потому что тело всплывать отказалось. Не знаю, сколько времени я провел под водой, но когда меня вытащили, сознания уже не было. Я настолько был перепуган, что на второе занятие идти наотрез отказался.

       Несмотря на отказ в музыкальной школе, идея отдать меня на музыку у бабушки не пропала. Начиная со второй четверти, к нам в школу устроился на работу аккордеонист, которому выделили небольшой класс на первом этаже, и повесили объявление о приеме учеников по классу игры на аккордеоне. Это был обычный кружок, но музыкальный. Меня записали на учебу, а вскоре бабушка купила аккордеон в комиссионном магазине, чтобы я мог выполнять домашние задания. Гаммы, гаммы, первая песенка «Березка», затем «Медленный вальс», «Парижские тайны». Все ноты преподаватель записывал от руки в мою нотную тетрадь. Дом наполнился звуками, сначала неуверенными, но, по мере репетирования, все более твердыми. Бабушка, наверное, была счастлива.

       Наступила зима. В тот год погода стояла очень холодная, снега было много. В Мелитополе таких зим не было, и рязанская зима была для меня испытанием на прочность. За водой нужно было ходить на колонку, метров сто от дома. Я рвался делать мужские работы, в числе которых, как я считал, - ходить за водой. Вокруг колонки - наледь, ноги скользят, носить по полведра, как настаивала бабушка, я не хотел - взрослый уже! А она волновалась, чтобы я не надорвался с полным ведром. Так, в спорах и взаимных уступках, протекала наша жизнь.

       По вечерам почему-то не было света, и мы сидели в обеденной зале при свете керосиновой лампы, повешенной на стену. Слушали по дедушкиному приемнику «Планета» на батарейках новые песни Магомаева и Зыкиной. Я делал уроки, бабушка готовила еду или штопала одежду. Днем, после школы, ходил в «красный магазин» за продуктами, которые наказывала купить бабушка. «Красным» он назывался потому, что находился на первом этаже жилого дома из красного кирпича, единственного на всю округу.

       Осенью я чуть не отравился. При школе был садовый участок, где росла сахарная свекла. Нас, школьников, на уроке труда заставили выкапывать из уже смерзшейся земли свеклу. Если она сахарная, то должна быть сладкая, - думал я. Решил попробовать. Действительно, сладкая. В общем, наелся я этой свеклы до отвала, а дома мне стало плохо. Бабушка заставляла пить воду литрами прямо из ковшика, я рвал, снова пил и рвал. Еле откачала.

       Зимой на уроке физкультуры объявили, что у нас будет ходьба на лыжах, что для меня стало полной неожиданностью. В Мелитополе не то что лыж, даже снега почти не было. А тут требовалось сдавать нормы! В каморке под лестницей, где хранились школьные лопаты и другой садовый инвентарь, были и лыжи для уроков физкультуры. Весь класс нацепил лыжи и убежал вперед по лыжне, а я стоял и не мог сдвинуться с места. Строгая учительница физ-ры орала на меня, чтобы я торопился, ведь ей приходится стоять возле меня вместо того, чтобы догонять детей. Кое-как я все-таки добрался до горки, где все собрались и ждали меня. Следующая задача - съехать на лыжах вниз. Чувствовал ведь, что не съеду, но одноклассники издевались надо мной, обзывали обидными словами, и я поехал. Единственное дерево, росшее на склоне, стало последней точкой моего спуска. Я сломал одну лыжу, сильно ушибся, но кости остались целы. На последующих уроках меня уже не заставляли спускаться, но на лыжах я все равно обязан был идти вместе со всеми. Сказать по правде, я так и не научился ходить на лыжах, и до сих пор не умею.

       Такая же история и с коньками. На коньках ребята в Рязани катались так легко, как будто родились с ними. У меня же ноги выворачивались в разные стороны, я постоянно падал, и больше трех метров проехать на них не мог. Коньки назывались «дутыши», еще мама на них каталась в детстве, а теперь они достались мне. Многие одноклассники катались на «канадках» и играли в хоккей на специально залитом катке у школы. Я, увы, только смотрел на них с завистью. Позднее, в Мелитополе, мы тоже заливали во дворе каток, ставили ворота и играли в хоккей - все на коньках, а я без коньков. Клюшка, которую мне разрешили купить родители, сломалась на второй день. Тогда отец сделал для меня самодельную клюшку, стянул ее болтами и железными уголками. Клюшка была вечной, но на коньках я так и не научился кататься. Особенно обидно было, когда мы играли командами по принципу «двор на двор», но условие было жесткое: все должны быть на коньках.

       Еще несколько слов о зиме в Рязани. После Нового года ударили сильные морозы. Я не знал правил, и, несмотря на минус 34 градуса на термометре, пошел в школу, укутанный по самый нос. Прихожу, а там только Галина Васильевна: «Зачем пришел? Разве не знаешь, что ниже 30 градусов дети средних и младших классов от уроков освобождаются?». Конечно, я не знал. Пошел домой. На следующее утро было - 35. Целую неделю держался мороз. А в -28 уже собралось полкласса, и уроки возобновились.

       Защищаться от издевательств одноклассников приходилось при помощи кулаков. Раньше я этого не делал, но бабушка учила, что должен уметь давать сдачи. И я, очертя голову, бросался на обидчиков. Конечно, справиться в поединке с оскорбителем не мог по слабости здоровья. Да и поединка не было - одноклассники меня просто пинали со всех сторон и высмеивали. Однажды дотолкались до того, что я упал головой на батарею в школьном коридоре и сильно разбил голову. Крови было, как после побоища! До сих пор шрам остался.

       В мае, после выпускной линейки два моих соседа по улице - Климов и Колосов - предложили подраться один на один, по-честному. Так сказать, поставить финальную точку в моей учебе, поскольку тогда уже было известно, что я снова возвращаюсь в Мелитополь. Я согласился. Конечно, честной драки не было. Вдвоем они били меня с каким-то остервенением. В итоге сломали нос. Домой пришел весь в крови, в разорванной рубашке, в земле и траве. Но, слава Богу, на этом моя учеба в Рязани закончилась.

       Наступили каникулы. Снова приехали воронежцы. Дядя Володя пару раз брал меня с собой на рыбалку, но не на Бараньи Рожки, куда мне пришлось бы добираться на катере, а в Гавердово, на электричке. Ока там была рядом со станцией. Донки мы не ставили, щуку не ловили, а целый день сидели с обычными удочками. Мне такая рыбалка не понравилась.

       С сестрами, тетей Тамарой и бабушкой по вечерам мы играли в лото, используя для закрытия выпавших номеров пуговицы. В игре в лото нередко принимала участие и Лена, дочка дяди Кости. Она была мне самой младшей двоюродной сестрой, но с большим самомнением. Держалась всегда независимо, была остра на язык и часто язвительно высказывалась в мой адрес. Я не знал, как парировать, особенно в присутствии взрослых.

       Точно помню, что дядя Костя учился в Ленинграде в военной академии, потому что в доме постоянно только о нем и говорили. В Рязани у него была семья - жена Светлана и дочь Лена. Они, как я тогда понимал, ждали окончания учебы, чтобы отправиться с ним на новое место службы. Но вышло так, что он каким-то образом смог устроиться на военный завод в Рязани приемщиком секретной продукции. Завод назывался, если не ошибаюсь, «Глобус».

       Родители Светланы иногда приходили в гости в бабушкин дом, и к этому торжественному моменту все готовились особенно тщательно. Иван Федосеевич и Нина Сергеевна были очень строгих правил, вели себя в гостях чинно, подчеркнуто вежливо и с большим достоинством. За стол их усаживали на самое почетное место. Вместе с ними, как правило, приходили и Светлана с дядей Костей, и Лена. Иногда бабушка по такому случаю устраивала романтическое чаепитие под яблоней во дворе.

       Иван Федосеевич был отставным военным, как и дедушка. Лицо его было настолько желтое, что мне он казался древним стариком, во всяком случае, гораздо старше дедушки.

       Два года назад я побывал в Рязани в гостях у дяди Кости и был несказанно удивлен, узнав, что Иван Федосеевич жив. Мы даже сходили к нему в клинику, где он в это время лежал. Едва войдя в палату, он спросил: «Ты что, на рыбалку приехал?». Смешно, конечно, но это говорит о его хорошей памяти. Словно вчера только расстались. А вот Нины Сергеевны, увы, уже нет в живых.

       В этот свой последний приезд в Рязань (всего два дня), я побывал на могиле дедушки и бабушки, походил вокруг дома, где прошло мое детство (дом после смерти бабушки дети продали, и там теперь другие хозяева), а ночевать поехали к дяде Косте на дачу. Вечером он провел мне экскурсию по саду и дому, а потом сказал, что завтра утром поедем на рыбалку. Ну что ж, до трех часов дня у меня было свободное время, хотя рыбалка в мои планы не входила. Изумлению моему не было предела, когда с чердака дачи дядя Костя спустил дедушкин рыбацкий рюкзак, тот самый, который волновал меня в детские годы. Но еще больше я удивился, когда из рюказка он стал вытаскивать донки, мотовильца, колокольчики, крючки, - именно те, дедушкины. Комок подкатил к горлу, я не мог слова вымолвить, только смотрел и смотрел. Придя в себя, стал помогать разбирать сокровища. Сорок лет прошло! А дядя Костя это сохранил! Значит, память о дедушке и для него дорога…

       Утром отправились на его машине на Золотой Рог. По дороге застряли в грязи, еле вытолкали машину. Забросили донки, поставили удочки, но за несколько часов не было ни одной поклевки. Может, и к лучшему. Неприятно поразило, как обмелела Ока, как сузились ее берега. Правда, баржа, как мираж из детства, все-таки проплыла мимо нас.

       Музыка в моей жизни прошла красной нитью, и все хорошее, что было в судьбе, связано с музыкой. Собственно говоря, именно из-за этой главы я и стал записывать свои воспоминания, но слишком увлекся. Теперь, наконец, подошел к главному.

       Итак, все началось с аккордеона, купленного бабушкой в Рязани. Полгода учебы в кружке не прошли даром. Летом приехал дядя Володя, увидел аккордеон и, сказав, что он когда-то тоже учился, взял в руки инструмент. Уже через несколько минут он довольно уверенно играл «Раскинулось море широко». Меня тогда удивило, что он играл не по нотам, а подбирал мелодию. Впоследствии и я так же делал, но самый первый случай, подвигший меня на такое исполнение, был в Рязани.

       Вернувшись в Мелитополь, я снова пошел в «свою» школу, в шестой класс. В городе возле рынка нашел платные занятия по аккордеону в каком-то заведении, имеющему отношению к Дворцу пионеров. Там я проучился еще два года. Поскольку это была не музыкальная школа, а частная организация, то настоящих экзаменов, а тем более документов об окончании курса, не было. Но они мне и не требовались, я ведь не собирался стать профессиональным музыкантом.

       На новой квартире мои родители стали постепенно обзаводиться хорошей мебелью, а также такими вещами, как радио и проигрыватель. Радиол тогда еще не выпускали, и папа подключил проигрыватель «Аккорд» к приемнику. Оказалось, что родители, обучаясь в Ленинграде, частенько ходили на концерты симфонической музыки в филармонию, а заодно покупали кое-какие пластинки. При первом же появлении проигрывателя в доме отец вытащил коробку с пластинками и поставил первую. Это был «Эгмонт» Бетховена. Музыку эту я не понял. На другой стороне пластинки была увертюра «Кориолан». И это произведение прошло мимо. Основную тему я, конечно, запомнил сразу, но для мальчика 13 лет Бетховен слишком серьёзен для восприятия. В другие дни папа слушал 2-й концерт Рахманинова для фортепиано с оркестром, 1-й концерт Чайковского, 5-ю симфонию Чайковского. Чайковский и Рахманинов сразу легли на душу; мне чудился широкий русский простор, восход солнца над лесами и полями - точь-в-точь, как в Рязани на Оке.

       Самой любимой пластинкой стал - сразу и навсегда! - скрипичный концерт Мендельсона. Я и сейчас под настроение с удовольствием вслушиваюсь в скрипичные пассажи, напоминающие крики чайки над бушующим морем. Лирическая напевность основной темы, красивые переходы, - буквально всё мне нравилось в этом произведении.

       Однажды я попробовал подобрать на аккордеоне тему Рахманинова и тему Мендельсона. Получилось, но аккордеон - это не скрипка, не фортепиано, и тем более не симфонический оркестр. Тембр звучания даже отдаленно не напоминал оркестр, хотя я был доволен, что мне подвластна способность подбирать мелодии.

       После окончания шестого класса я вновь уехал на все лето в Рязань. А там бабушка взяла на поселение квартиранта. Вадим занимал только одну комнату. Я так понимаю, что бабушке было скучно жить одной в целом доме, да и деньги после смерти дедушки были нужны. Словом, я познакомился с человеком, который сыграл, как потом оказалось, в моем миропонимании огромную роль.

       Дело в том, что у Вадима был переносной магнитофон «Романтик». Но важно другое: Вадим увлекался Высоцким. Я раньше даже имени такого не слышал, а тут целые концерты. В конце лета я вернулся домой с исписанной тетрадкой текстов песен Высоцкого, но на гитаре играть не умел, поэтому левой рукой на аккордеоне стал имитировать гитарный аккомпанемент. Получалось не очень похоже, но песню худо-бедно можно было донести до слушателя. И я решился продемонстрировать это перед классом после уроков. Реакцию не помню, но точно она уничижительной не была, иначе я бросил бы это дело.

       Мало того, отцу тоже понравились песни Высоцкого до того, что он приобрел портативный магнитофон «Мрия», куда вставлялись маленькие бобины, а скорость воспроизведения была чрезвычайно мала. Интерес к Высоцкому подогревал и дядя Женя Диденко, коллега родителей по работе.

       Отец научился записывать на «маг» музыкальные передачи с телевизора, но его предпочтения сильно отличались от моих. Мне нравилась легкая музыка, а он крутил записанную «Интродукцию и Рондо каприччиозо» Сен-Санса, концерты ко Дню советской милиции, в лучшем случае Луи Армстронга. Короче говоря, музыка в нашем доме высвечивала современное понимание тургеневского романа «Отцы и дети».

       И вот прорыв! Молодежь в Мелитополе повально увлеклась радиохулиганством. На коротких волнах стали появляться «подпольные» радиостанции, передающие новую музыку - Битлз, Роллинг Стоунз, Дип Перпл. Советская эстрада еще слабо реагировала на новые ритмы и новое электронное звучание, но и в этой области мне чудились новые интонации - Ободзинский, Пьеха, «Поющие гитары», «Ариэль», «Добры молодцы». В следующем году появились ВИА «Голубые гитары», «Песняры». А тут еще завораживающий и таинственный Виктор Татарский на радио со своей передачей «Встреча с песней». Даже в «Кабачке 13 стульев» можно было услышать что-нибудь модное «нерусское». Каждый день телек или радио приносили новости в области музыки, и это был поистине тектонический сдвиг в культуре и в моем сознании. Всё смешалось в голове - симфонии и рок-н-ролл, оперетты и советская эстрада, патриотика и танцевальные ритмы. На удивление легко я подбирал на аккордеоне любую песню из репертуара того времени, меня это поднимало над землей, но поделиться было не с кем - не таскать же аккордеон каждый день в школу!

       В школе тем временем модным стал КВН. Я писал для команды переделанные слова для выхода команды, для финальной песни, открывая в себе способности, коих раньше не замечал. Электрогитары стали навязчивой идеей моих сверстников. Я записался в городской радиокружок, чтобы освоить принципы радиосхем. Там все больше занимались изучением азбуки Морзе и навыками работы на ключе, хотя кое-какие знания я все же получил. С моим приятелем по классу Витей Мессером мы стали делать первую в моей жизни электрогитару: клеили фанеру, вырезали корпус и гриф, при помощи дихлорэтана клеили пластмассовые детали на корпус, собирали схемы звукоснимателей. На гитаре, правда, никто играть не умел, но нам тогда казалось, что это не сложно, главное, чтобы была гитара.

       Летом я снова отправился в Рязань. События в Чехословакии были ударом для всех, кто находился тогда в доме. Помню, бабушка вынесла дедушкин приемник во двор, и все внимательно слушали новости. Квартирантами тогда были две девушки, готовившиеся к поступлению в институт, и им политика была до лампочки. Честно говоря, мне тоже. В то лето я для себя сделал еще одно открытие.

       У бабушки был большой радиоприемник «Мир», в котором имелись ультракороткие волны. В нашем приемнике в Мелитополе таких волн не было. Интересуясь морзянкой и радиолюбительством, я крутил ручку приемника в надежде что-нибудь поймать. Может, услышу какой-нибудь сигнал SOS? И вдруг натыкаюсь на радиостанцию «Немецкая волна» на русском языке! Форма подачи новостей и, в первую очередь, их содержание резко отличались от официального советского ТАСС. Запомнились эти передачи, скорее всего, потому, что наши танки в это время стояли в Праге. За «Немецкой волной» я открыл для себя «Голос Америки». Эта радиостанция была интереснее, так как она периодически передавала современную западную музыку. «А сейчас перед вами выступит нашумевшая бит-группа “Бешеный слон”!», - вещал торжественно диктор, и эфир заполнялся, как мне казалось, дикой какофонией. Названия групп поражали эпатажем. У нас тут, понимаешь, «Аэлита», «Смеричка», «Ялла», а там - «Фараоны», «Черный шабаш», «Шокирующие голубые»! Было такое впечатление, что на радиостанции стремились как можно быстрее растлить советскую молодежь. Лондонская «Би-би-си» ограничивалась новостями и аналитическими передачами, и мне это было не интересно. К тому же эти радиостанции постоянно глушили, звук уходил с волны, и нужно было искать более-менее чистое звучание. Всё равно, сквозь хрип и помехи я понял, что есть другой мир, не во всем понятный, но притягательный и потому волнующий.

       1969-й год. Я перешел в восьмой класс. Мой одноклассник и партнер по увлечению баскетболом Сережка Джемела, живший в частном доме, попросил меня помочь вскопать огород. Придя в гости, я увидел чудо техники - магнитофон «Днепр» с пятисотметровыми бобинами и лентой Тип-9. В сравнении с нашей домашней «Мрией», пленкой Тип-6 и катушками на 100 метров, это был настоящий монстр. Серега сразу с порога поставил для меня концерт группы «Криденс» - «Creedence Clearwater Revival». Я попал в плен. Это было что-то! Мне тут же пришла идея переписать себе эту музыку. Отец ни в коем случае не разрешал выносить магнитофон из дома, но какие могут запреты, когда тут «Криденс»! На следующий день, после школы, пока родители не пришли, я взял, как мы тогда говорили, «маг» и бегом помчался к Сереже. Весь первый день ушел на настройку записи. Время поджимало, и пришлось возвращать «Мрию» на место. Лишь со второго раза я записал музыку на чистую ленту, что взял пока у отца без спроса.

       Меня подвела жадность. Кроме «Криденс» у Сереги были и другие записи. Особенно мне нравились песни из только что появившихся на экране фильмов «Пусть говорят» и «Песни моря». Словом, пока я записывал музыку, отец вернулся домой раньше положенного времени. На этом записи закончились. Мало того, отец в наказание стер всё, что я записал у Сережи. Оставалось только слушать радиохулиганов. Кстати, один из них жил в соседнем подъезде на первом этаже. Позднее я видел, как приезжала милиция и конфисковывала у него аппаратуру. Для нас, школьников, это были совсем не «хулиганы» эфира, а кумиры, парни недосягаемой для нас высоты. Я знал соседа по двору, но даже не мог подойти к нему заговорить, стеснялся его величия в моих глазах.

       Вдруг по городу разнеслась весть: на гастроли в Мелитополь приезжает молдавская группа «Норок». Мне удалось достать билеты, и, конечно, это было незабываемо. Помню, что ходил и на «Песняров», но, возможно, это было в более поздние годы.

       Крутой поворот в судьбе произошел в 1970 году, когда я перешел учиться в среднюю школу № 5. В предыдущей школе было восьмилетнее образование, поэтому и произошла смена школы. Меня посадили на последнюю парту в среднем ряду с Юрой Масленниковым. Он жил на улице Шмидта, а я - на улице Вакуленчука, и в школу нам было по пути. Подружились быстро, даже стремительно. Он сразу же пригласил меня к себе в гости. Поводом, если я ничего не путаю, была его коллекция значков. Я посмотрел: значки как значки, ничего особенного. Но у него в доме были еще три замечательные вещи.

       Во-первых, боксерские перчатки. Юра занимался боксом, ходил в спортивную секцию, и был физически очень хорошо развит, не то, что я. Он предложил мне стать спарринг-партнером. Дал в руки подушку, показал, чтобы я прижал ее к груди. Затем надел перчатки и ударил. Я кувыркнулся на диван, стоявший позади меня. Первого раза мне хватило, и больше я не соглашался на эксперименты.

       Во-вторых, над диваном висела на стене настоящая гитара. Это была семиструнка с металлическими струнами. Юрка сказал, что он играть хорошо не умеет, знает только три аккорда, но может показать что-нибудь на баяне. Выяснилось, что он учится в последнем классе музыкальной школы. Мой товарищ взял баян и заиграл. Я думал, что играет он, как и я, так себе. А он начал с токкаты ре-минор Баха! Это было произведение для выпускного экзамена. Буквально через день я нашел в Мелитополе магазин, где продавалась пластинка с записями из Домского собора в Риге, и с тех пор Бах вошел в мою жизнь наравне с «Битлз» и «Поющими гитарами».

       В-третьих, у Юрки был такой же магнитофон, как у Сережи. Я ожидал, что музыкальные вкусы у нас будут одинаковыми, но не тут-то было! Он поставил несколько песен польского ансамбля «Червоны гитары». А незадолго перед этим по всем кинотеатрам прошел польский фильм «Самозванец с гитарой», поэтому польская музыка во мне ассоциировалась с английской и американской. Я любил не только «Червоны гитары», но и группу «Но то цо», с творчеством которой познакомился по песне «Червона рута». Да и фестиваль в Сопоте 1970 года, который мне удалось посмотреть в Рязани по телевизору, добавил в польскую тему музыкальной перчинки. Одним словом, Польша и бит-музыка были для меня почти синонимами. Поэтому я был приятно удивлен и обрадован.

       Однако после «Червоных гитар» он поставил другую бобину. Как я сейчас понимаю, это была любительская запись с Грушинского фестиваля то ли 1969, то ли 1970 года. На другой стороне ленты был записан концерт киевского барда Вадима Серого. На меня эти песни произвели неизгладимое впечатление, - в первую очередь своей простотой и искренностью. Подкупающая наивность слов и музыки, душевное, отнюдь не сценическое исполнение породили желание научиться играть на гитаре. Учился я прямо у Юрки дома. За несколько вечеров удалось освоить два простейших аккорда, но мне их хватило, чтобы промурлыкать мелодию одной из песен «Червоных гитар».

       И все равно, первой моей выученной песней с настоящим гитарным аккомпанементом была бардовская песня - «Эвкалипты» Александра Лобановского. За ней были другие - песни Визбора, Полоскина, Серого, Клячкина, Окуджавы, Дольского. Вместе с песнями я набирался опыта игры на семиструнке. А вскоре сочинилась и первая собственная песенка об осени, о дожде.

       Десятый класс начался со знакомства с клубом старшеклассников при Дворце пионеров. И снова Юра Масленников стал моим добрым ангелом, ведущим по этой дороге. Оказалось, что у других ребят тоже есть магнитофоны, но с другими записями. Так, например, концерт Альфреда Тальковского «Мое поколение», услышанный у Оли Нечипоренко, я выучил наизусть, вплоть до интонации декламации стихов. Тогда вообще мы легко делились открытиями в поэзии, в музыке, в театре. В общении зазвучали имена Асадова, Анчарова, Шефнера. Мы с Юркой (он тоже лихо научился играть на гитаре) исполняли и бардовские, и блатные, и ресторанные песни, и на каждой вылазке на природу в составе клуба старшеклассников были в центре внимания.

       А уж когда появился журнал «Кругозор» с гибкими пластинками, где были странички Сергея Никитина и Юрия Визбора, то мой репертуар расширился до двух сотен песен, включая, конечно, и эстрадные. У меня в коллекции появились первые большие виниловые пластинки Булата Окуджавы, Владимира Высоцкого.

       После окончания школы я стал готовиться к поступлению в институт. В десятом классе мой другой приятель, Володя Рыжий, увлек меня ядерной физикой. Я с его подачи прочел все книги из серии «ЖЗЛ» о Резерфорде, Капице, Нильсе Боре, Максе Планке. Мир науки и экспериментаторства представлялся мне тем полем творчества, где я смогу себя реализовать в полной мере. В итоге мы с ним вдвоем поехали поступать в Ленинградский политехнический институт на специальность «Экспериментальная ядерная физика» - тот самый институт, который окончили мои родители. Однако я принципиально не стал просить помощи у «предков», считая это неэтичным.

       Месяц мы с Рыжим прожили в студенческом общежитии на правах абитуриентов. Даже такого короткого срока было достаточно, чтобы понять, что Ленинград - это Мекка бардовского движения. В общежитии была гитара, и многие ребята знали бардовские песни, а некоторые даже играли на гитаре. В один из вечеров мы с новым моим приятелем по поступлению в институт поспорили, кто больше знает песен. Условием было знать текст песни от начала до конца, а не лишь ее фрагмент. Начали около 7 вечера. Пели по одной песне по очереди. Сначала вокруг нас были слушатели, но к полуночи все рассосались по комнатам, а мы разошлись лишь к 5 утра, так и не выявив победителя. Оказалось, что мой визави знал очень много песен. Конечно, пели все подряд, - и бардов, и эстраду, и романсы.

       Ленинград очаровал. Белые ночи, развод мостов, сборища хиппи на ступенях Казанского собора, гитаристы, играющие и поющие «Биттлз» всю ночь на набережной у Невы. На Невском проспекте - толпы людей. Вкуснейшее мороженое в «Лягушатнике». Однажды во время прогулки к нам подошел на Невском Полад Бюль-Бюль-Оглы: «Ребята, не знаете, где находится ресторан «Кавказ»?». Конечно, мы не знали, но сам факт, что здесь можно встретить любую знаменитость, поднимал нас над землей.

       Ходили обедать в институтскую столовую, где были такие блюда, что я даже названий таких не слышал. Там же впервые увидел негров. Они, как и все иностранные студенты, питались в отдельном окне, где для них было специальное меню. Меня этот факт тогда неприятно поразил: чем они отличаются от нас?

       Деньги, что дали родители, кончились очень быстро. Я три дня голодал, а когда получил перевод из Мелитополя, тут же побежал в столовую. Естественно, желудок не смог вынести такого напора, и последующие дни я ужасно страдал. Единственное, что спасало во время голодания, сигареты. В первые же два дня по приезде в Ленинград, я накупил разнообразных сортов сигарет пачек десять, полагая, что смогу их коллекционировать. В Ленинграде продавались такие сорта, о которых я только слышал, но никогда не видел. Вот их и курил, чтобы заглушить голодные позывы.

       Готовиться к экзаменам ходили в парк Лесотехнической академии, что находился недалеко от общежития. Там, усевшись с Рыжим на скамейку у пруда, штудировали физику и математику, засиживаясь допоздна. Благо, белые ночи позволяли это делать.

       Жаль, баллов мы не добрали и уехали домой. Никто не подсказал тогда, что можно было сдать документы на другой факультет, где проходной балл был гораздо ниже. На специальность «Эспериментальная ядерная физика» было 34 человека на место, а на других факультетах - 3-4 человека. В декабре 2016 года мне посчастливилось побывать на фестивале авторской песни «Топос» в Санкт-Петербурге, который проводится традиционно с 1968 года. И проходит он в студенческом клубе, прямо напротив окон, где мы жили абитуриентами в 1972 году! Такая досада взяла, что я не поступил в Политех! Ведь я «пришел» в авторскую песню по-настоящему лишь в конце 1990-х годов. Сколько времени упущено! Сколько песен не написано!

       Вернувшись в Мелитополь, стал размышлять, чем заняться до следующего мая, то есть до призыва в армию. В этот период сошелся близко со своим одноклассником Толиком Братковским и его друзьями. Они искали ударника для создания ансамбля при ДК «Октябрь». А что, думаю, надо попробовать. Так я вошел в состав их ансамбля. Нам устроили прослушивание в дирекции Дворца культуры. Помню, мы сыграли для комиссии «Путники в ночи» Кемпферта, и очень волновались, что нас попросят сыграть еще что-нибудь, хотя мы больше ничего не разучили. Однако этого хватило. Нам разрешили раз в неделю играть на танцах в ДК, а затем стали посылать играть танцы в близлежащих селах, куда добирались на поезде или электричке. Репертуар был слабенький, солистов не было. Танцы в селах проходили по одному и тому же сценарию: все 8 отрепетированных вещей мы играли, затем уходили на перерыв. За время перерыва молодежь напивалась до чертиков, и те же самые 8 композиций танцующими воспринимались как новые. Иногда и второго отделения не требовалось: начинались деревенские драки, и мы сворачивали свое выступление. Кстати, драки и в городе, и в селе в те времена на танцах - вещь самая обычная.

      Лето закончилось, а вместе с ним и танцы. Отец с кем-то поговорил на заводе, и меня взяли учеником токаря. Звали моего наставника, если память не изменяет, Иван Петрович. По словам отца, он считался мастером высочайшей квалификации, имел 6-й разряд, и выполнял исключительно спецзаказы на уникальные детали к новым разработкам от конструкторского бюро. Было ему примерно лет шестьдесят. Сухой, невысокий, неспешный в движениях и разговоре, в неизменных очках на веревочке, он мне поначалу показался занудным старикашкой. При первом же знакомстве он заявил, что учеников он не берет совсем, и для меня сделано исключение по просьбе отца. То есть дистанция была установлена мгновенно.

       В отделе кадров меня зачислили учеником, выдали пропуск. Так я стал рабочим Мелитопольского компрессорного завода. Первую неделю работали в первую смену. Точнее, Иван Петрович работал, а я смотрел. Иногда он просил меня выписать на его имя со склада резцы или взять технические условия на новую деталь. Кстати, на каждую деталь инженерами разрабатывался целый пакет техусловий, состоящий из множества листов. Я был сражен не столько обилием чертежей, размеров, разрезов, сколько легкостью, с которой Иван Петрович читал эти чертежи. Мы в 10 классе проходили черчение, развертку, шрифты, но то были азы чертежного искусства. Здесь же при одном взгляде на лист кружилась голова, - как в этом можно было разобраться? Видимо, мой наставник, действительно был ассом в своем деле.

      Следующую неделю мы работали во вторую смену, а в третью мне не разрешили из-за возраста, - мне еще не исполнилось 18 лет. Да, цех трудился в три смены. Здесь стояли не только токарные станки, но и фрезерные, сверлильные, прессы и прочие монстры, которые непрерывно скрежетали, ухали, взвизгивали, барабанили. Гром стоял невероятный. Народу в цехе трудилось много, человек, наверное, сто. Таких механических цехов на заводе было три. Помимо них были и другие - сборочные, инструментальные, кузнечные и прочие. Завод специализировался на компрессорах, газодувках, вентиляционных изделиях, а также выпускал ширпотреб. Моя мама была автором одного из таких изделий ширпотреба, выпускаемых заводом. Это была ручная дрель.

       Постепенно я вошел во вкус. В заводской столовой кормили вкусно, хоть и очереди были немалые. У меня был свой шкафчик для рабочей одежды. Мне нравился запах эмульсии, что подается на деталь при резке металла, нравился запах жженой стружки, красиво вьющейся из-под резца. Я гордился тем, что я - как все: в числе других рабочих прохожу через проходную, показываю в развернутом виде пропуск, иду переодеваться, здороваюсь за руку (!) с опытными рабочими. Мне даже нравилось ходить во вторую смену - рабочих было немного, шума меньше. Правда, заводская столовая во вторую смену не работала. Словом, причастность к большому общему делу мне согревала душу.

       Иван Петрович курил исключительно папиросы. Причем курил всегда, даже во время точки. Вечная папиросина торчала у него в зубах. Он ее гонял по углам рта, сжимая зубами, но дым все равно лез ему в глаза, мешая сосредоточиться на ювелирной работе. Поэтому он нагибался к станку очень низко, вглядываясь в глубину резки или обточки, чтобы не «запороть» заготовку, ведь часто речь шла о миллиметрах, даже микронах при выполнении особо точных работ.

       Понятно, что ответственные операции Иван Петрович мне не давал делать, но наиболее простые - расточку, нарезку, сверление - иногда разрешал. Одновременно он меня экзаменовал на знание марок металла, степеней чистоты обработки, названий составных частей самого токарного станка, видов резцов, скоростей вращения. По много раз заставлял учиться работать с суппортом, шпинделем, задней бабкой. Самым сложным для меня оказалось закручивание заготовки в патроне; для этого требовалась большая сила, а я этим похвастать не мог. Мне выдали книжечку по теории токарного дела, которую я обязан был изучить ко дню сдачи экзамена. В те часы, когда Иван Петрович выполнял какую-то ответственную работу, он меня отправлял в подсобку читать теорию, чтобы никто не мешал.

       В конце концов, экзамен был сдан, мне присвоили 3-й разряд токаря и направили в цех ширпотреба, где поставили на станок. Моей задачей было точить чугунные шестерни для той самой ручной дрели, которую сконструировала моя мама. Работа несложная, но однообразная. Мне тут же назвали дневную выработку, в соответствии с которой начислялась зарплата. Первые два месяца мне никак не удавалось выполнить план. Со мной рядом работали девчонки-токари, которые выдавали по три плана в день. Наконец, мастер, видя мою нерасторопность, перевел меня на полуавтомат. Через три дня я уже смог сделать полтора плана. Но это была такая гонка! Поначалу я перешел с сигарет на папиросы, полагая, что в зубах их держать легче, поскольку руки все время заняты. Но папироса постоянно тухла, и пришлось научиться курить только в перерывах. Всю смену нужно работать, как станок, на автомате.

       Однажды ко мне подошел человек и рассказал, что при заводе существует эстрадный ансамбль, и им требуется гитарист, но со знанием нот. Нотную грамоту я знал, обучаясь на аккордеоне. В тот же вечер я пришел на первую репетицию. Это был настоящий оркестр, с духовой группой, с солистами и дирижером. Дирижером был старый еврей, тот самый, что пригласил меня в оркестр. Его сын Тодик виртуозно играл на ударной установке, остальные были великовозрастными, причем начинающими любителями. Я был самым молодым в этой компании. Все получали ноты своих партий, написанные от руки дирижером, в том числе и я для своей ритм-гитары.

       Репертуар был, увы, не в моем вкусе, - эстрадные песни из концертных программ Ротару, Сличенко, Лещенко, даже не музыка модных ВИА. Солисты были под стать репертуару - в костюмах, при галстуках, с оперными голосами. К сожалению, я так и не смог поучаствовать ни в одном концерте - пришла повестка в армию. Я спешно рассчитался в отделе кадров и стал готовиться к армии.

       Что значит «готовиться к армии»? Это - грандиозные проводы на всю ночь с многочисленными гостями и морем спиртного. Собственно говоря, организация этого действа и есть подготовка к армии.

       Мне дважды до этого доводилось присутствовать на подобных пьянках, и я в общих чертах представлял, как это должно выглядеть. Накупили вина «Солнечная долина», водки. Мама готовила еду на 30 человек. Пришли гости, но мало - в основном мои одноклассники. Ночных гуляний не было, Юрка Масленников довел меня до военкомата утром, а через два часа я уже ехал в Евпаторию.

       В Евпатории пробыл дней десять, а оттуда поездом нас повезли через всю страну в Венгрию, в Южную группу войск. До сих пор перед глазами стоит такая картина. Мы (а это около тысячи новобранцев) находимся на полигоне под ярким солнцем. Кто-то устроился прямо на траве, кто-то спрятался в тень под деревья, а между нами ходят «покупатели», то есть офицеры, отбирающие в свои подразделения специалистов. Мне совершенно не хотелось ни в танковые войска, ни в пехоту, ни десантники. Вдруг вижу - невдалеке от меня кто-то из офицеров проверяет парня на музыкальный слух и просит его повторить простучать ритм, заданный «покупателем». Я сообразил, что и мне надо попробовать. Меня проверили, записали фамилию и сказали, что найдут при необходимости.

       Я попал в моторизованную дивизию, дислоцированную в Хаймашкере, близ города Секешфехервар. Нас всех определили в карантин, где мы должны пройти азы боевой подготовки до принятия присяги. Муштровали страшно, и вообще оба года службы я был свидетелем такой жуткой «дедовщины», что никому не пожелаю ее испытать на себе.

       Прошел месяц карантина, другой, третий кончается, а обо мне музыканты, видимо, забыли. Однажды приходят за мной и ведут в казарму музыкального взвода. Лето. Июль. На улице перед казармой на скамейках сидят срочники и сверхсрочники, беседуют. Меня сажают в центр и учиняют допрос: что я умею делать. Спросил, есть ли гитара? Принесли инструмент. А меня как черт надрал, я решил показать мелодичные эстрадные песни на украинском языке, видимо, трио Мареничей вспомнились. Двух песен оказалось достаточно, чтобы меня зачислили в музвзвод.

       На следующий день мне вручили кларнет и приказали: «Будешь играть на кларнете!». Я никогда не держал в руках ни одного духового инструмента. Но делать нечего, ведь я отныне - музыкант полкового духового оркестра, а гитара в военном оркестре не присутствует.

       Как ни странно, я обучился игре на кларнете. Наш оркестр состоял преимущественно из сверхсрочников, которые жили отдельно в офицерском городке. У многих из них были жены и дети. Мы же, солдаты срочной службы, жили в казарме. В ней и проходили ежедневные репетиции оркестра. Дирижером и художественным руководителем оркестра был майор Адольф Львович Кайдинов. Часть оркестрантов имели за плечами музыкальную школу, единицы - консерваторию. Мы, срочники, были на гражданке в лучшем случае «народниками»: кто играл на аккордеоне, кто на дутаре, кто на зурне, а я - на гитаре. И все по единому алгоритму попадали в оркестр, не умея играть на духовых инструментах. Кому давали в руки баритон, кому - тубу, кому - тенор или альт. Выбор зависел лишь от того, какого инструмента в данный момент не хватает в оркестре для полного звучания.

       В чем же заключались обязанности музыкантов? Главной обязанностью было играть ежедневное утреннее построение полка и по выходным торжественный парад. Это происходило на полковом плацу. Вечерний развод караулов играли только мы, срочники. В репертуар входили все марши, исполняемые в то время - «Марш танкистов», «Столичный марш», «Ленинград», «Встречный марш» и многие другие.

       Главной же нашей работой дирижер считал репетирование и исполнение классической музыки в переложении для духового оркестра. Играли Шостаковича, Калинникова, Чайковского. Существовал у нас и эстрадный ансамбль, состоящий из срочников. Вечерами три раза в неделю мы играли в офицерском кафе. Кабацкий вариант - самая лучшая школа для любого музыканта, так как ты обязан играть всё, что закажут посетители.

      Место службы - Хаймашкер - было не самым удачным вариантом для человека, мечтающего увидеть мир. Это была небольшая мадьярская деревня, а гарнизон располагался на территории бывшей княжеской усадьбы. Территория расположения частей была огорожена забором с двумя КПП, и выйти за пределы гарнизона было нельзя. В очень редких случаях мы всем оркестром выезжали выступать для мадьяр, при мне это случалось раза 3-4. Но и там вольницы для срочников не было.

       Тем не менее, всякий раз, когда удавалось кому-то из наших вырваться в город - Веспрем или Варполоту - мы по возможности приобретали пластинки современной музыки. В казарме у нас была радиола и несколько виниловых дисков «Deep Purple», «Smokie», «Uriah Heep», «Nazareth», а также мадьярских рок-групп «Omega» и «Locomotiv GT». С мадьярским роком мы познакомились благодаря телевизору, стоящему в казарме. Поздними вечерами венгерское телевидение показывало интересные концерты.

       Я однажды приобрел в Веспреме немецкий самоучитель для ритм-гитары в двух томах, а также самоучитель по джазовому аккомпанементу на гитаре. Это и стало моим базовым музыкальным образованием.

       Разумеется, были и обычные армейские будни - наряды, караулы, физподготовка, стрельбы. В библиотеке брал книги, много читал. Но прошел год и, став «черпаком», то есть отслужившим год, расслабился. По ночам с сослуживцами стали выпивать, а однажды по пьянке натворил таких дел, что вполне мог загреметь под трибунал. Спас меня капитан, завклубом из соседнего танкового батальона. Ему требовался гитарист в эстрадный ансамбль в клубе, и он добился моего перевода в танковую часть. Второй год службы прошел под знаком исполнения песен «Самоцветов», «Веселых ребят» и других современных на то время вещей. И там был свой дом офицеров с рестораном, где мы «лабали» по вечерам. В мире западной музыки в то время блистали Демис Руссос, группы «Queen» и «Pink Floyd».

       Отслужив положенные два года, вернулся в родительский дом в Мелитополе и решил поступать в торговый техникум. На такой странный выбор повлиял товарищ по оркестру, который тоже учился в таком же техникуме в Чернигове. Он купил меня тем, что там учится много девчонок, и я буду кататься «как сыр в масле». Да, проблема с девушками у меня была, и в молодом возрасте это казалось самым важным…

       В Ялте у отца жила родная сестра, тетя Нина, которая согласилась на первое время пристроить меня к себе. Это и определило выбор поступать в Ялтинский техникум советской торговли, хотя запросы послал также в Харьков и Запорожье.

       Поступил легко, даже стипендию выделили 30 рублей. В техникуме организовал ансамбль, но приходилось в основном учить ребят играть на гитарах, и до выступлений дело так и не дошло. После двух лет учебы получил распределение в Алуштинский курортторг на должность заместителя директора торгового объединения № 39. В 22 года замдиректора! Главная контора объединения находилась в селе Малореченское, а жилье мне выделили в Рыбачьем… Там и прожил 26 лет.

       В Рыбачьем произошло много событий. Работал администратором в торговле, учителем в местной школе, виноградарем, строителем, кадровиком, сменил две семьи и две квартиры, организовывал КВНы, обучал детей игре на гитаре. В 1995 году, во время полной разрухи и нищеты, очутился в Одессе. Там познакомился в клубе авторской песни с Витей Байраком. С того момента и началось серьезное увлечение бардами. Если сподобит Всевышний, когда-нибудь напишу и об этом периоде жизни, а пока всё.