Стихи

Как много слов, что начинаются на «благо» -
Благословенный, благородство, благодать.
Они способны быть живительною влагой
И покоряющей признательностью стать.

Когда все валится из рук, и в тучах солнце,
Прими за благо испытанья, не дури,
И благодарною улыбкой незнакомца
В толпе на улице внезапно одари.

Добрососедство, добродетель, доброволец –
Как много слов, что начинаются с добра…
Они вещают чистым звоном колоколец,
Что есть душа у языка, она мудра.

В полковом оркестре с самого рассвета
Мы готовились ко Дню Победы в мае.
Я сидел на месте третьего кларнета:
Шостакович. «Ленинградская». Седьмая.

В нотном стане ровный след пяти полозьев,
Хлебных крошек четвертинки и осьмушки.
Словно брошенные санки на морозе,
Вдоль дороги стыли паузы-горбушки,

Всё настойчивей звучала канонада,
Выли резкими сиренами тромбоны,
Барабанные зенитки Ленинграда
Не жалели музыкальные патроны.

Семейная жертвенность – та, что идёт от родства,
Иррациональна и движима только любовью.
Так брат накрывает сестру, словно землю листва,
В мгновение взрыва, склоняясь к её изголовью.

Так взрослая дочь отдаёт всю себя целиком,
Себе отказав даже в малости необходимой,
Для той, что всё детство лупила её чурбаком,
И к ней относилась, как к самой своей нелюбимой.

Солнце бегает по кругу
На вращающейся глине,
Что под пальцами умельца
Обретает форму чаши.
Вот гончар ведет каёмку,
Вот подравнивает донце,
Окунает руки в воду
И опять ведёт каёмку,
Чтобы круг стал идеальным,
А поверхность без потёков,
Чтобы радовала чаша
Сердце будущей хозяйки.
Думы мастера уносят
В дом, где внучка подрастает.
Для неё, для этой крохи,
Дед и делает подарок.
Мастер внучку видит взрослой,
Представляет, как невеста
Жениху подносит воду

Какая странная тоска по девятнадцатому веку
Одноэтажным городам, неспешной поступи времен,
По не застроенной земле, не показному человеку,
Что фотоснимком той поры на фоне гор запечатлён.

Кораблик в ялтинском порту линялым парусом полощет,
Великокняжеских садов вдоль моря тянется кайма.
Серьезно в камеру глядит в турецкой фесочке извозчик,
За ним империя лежит - Мария, Анна, Фатима…

Смотрит в небо генерал Врангель,
Покидая берега Крыма,
И не видит, как вверху ангел
Исторический летит мимо.

Безучастен в небесах вестник,
Что он может, если Сам в курсе?
Только ветер укрощать, если
Тот надумает срывать гюйсы.

Так же турок поднимал парус,
Грек с татарином спасал семьи,
Гордый римлянин бросал Харакс,
Полагая, что придет время,

Он вернется на родной берег
И, не ведая в душе срама,
Полной мерой отомстит зверю
За поруганные им храмы.

Допустим, смерти нет, и можно не дрожать,
Лелея свой футляр из ненадежной плоти.
Когда у горла нож, от страха не визжать,
И не казнить весь мир, взрываясь в самолете.

Ведь если смерти нет, печалиться о чём?
Поэмы не сгорят, идеи не исчезнут,
Но я бы не хотел работать палачом
Или крушить надежду логикой железной.

Допустим, жизни нет, весь мир - иллюзион,
Специфика зрачка, мерцающая Майя.
Быть может, так и есть, и я тогда влюблен
В ненастоящий дождь в ненастоящем мае.

Жидкое золото осени. Прага.
Готика храмов, истории брага,
Арок ажурных литье.
Ты на мосту между звуком и светом,
Между коротким «люблю» и ответом
Слушаешь камни её.

Камни расскажут, как люди наивны,
В воду бросая юани и гривны -
Нет возвращения в джаз.
Только костелов горгульи-химеры,
Не принимая законы на веру,
Знают в минувшее лаз.

В этом южном городишке вьется улочка кривая,
И несет она домишки, словно горная река.
Любование друг другом в каждом доме проживает,
Восхищение друг другом укрепляет берега.

Эту маленькую песню не сочтите глупой байкой,
Любование друг другом – не сложнее колеса.
Сотни жизней проживите, тонны книжек прочитайте, -
Только ключик любованья открывает небеса.
Любование друг другом совершает чудеса…

Когда помидор каталонского солнца
Достигнет размеров тарелки с гаспаччо,
А запах безделья, магнолий и йода
Омоет вершину горы Тибидабо,
Отпев на коленях воскресные мессы,
На улицы хлынут потоки меланжа,
Заполнив глазами проулки и скверы.

У меня ничего не осталось,
Да и сам я неведомо кто:
То ли снега весеннего талость,
То ли голый каркас шапито.

От меня ничего не убудет
Ни в грядущем, ни в прошлом, ни днесь.
Пробегают по улице люди,
А я улица эта и есть.

Впрочем, улица – это призванье,
Я, скорее, - бордюр, парапет,
Разделяющий праздношатанье
И проезжий вселенский проспект.

В этой паузе между мирами
Я устойчивей всех пирамид…
Надо мной облака парусами,
По бокам – море жизни штормит.

Есть в имени твоём такая южность,
Что можно задохнуться от жары,
И радуги цветной полуокружность,
И жилы кимберлитовой дары.

Есть в имени твоём такая твёрдость,
Что можно резать именем алмаз,
Оно прощает царственную вздорность
И странность, непонятную подчас.

Сокровища всего земного рая
Сверкают в лёгком имени твоём,
И я не знаю, право, я не знаю,
Как уместить сиянье в окоём,

Пожалуй, всем поровну роздано
Печали и желтых рубах.
Кристаллы студеного воздуха
Истаять спешат на губах,
Углами и гранями тычутся
В прохожих, в машины, в дома,
Смешеньем сложенья и вычета
Растения сводят с ума,
Сшибаются в небе над городом,
Звенят мириадами призм,
Густым, мелодическим холодом
Текут в стихотворную жизнь.
Рассеянный свет преломляется,
Над кленами клином сходясь,
И что-то в душе прибавляется,
А с чем-то теряется связь.
Свиданья, влюбленности поздние,

Я живу в магазине «Цветы», как служитель Эдема.
За окном – Апокалипсис, здесь – феерический кастинг:
Номинантки на «Мисс Совершенство» красивы и немы.
Если мерить служеньем, то люди прекрасны отчасти

Вспоминая порой бородатые ирисы Гессе,
Я себя представляю то эльфом в розетках бромелий,
То в чудных орхидеях пузатым любителем хмеля,
Где у каждой дюймовочки взгляд одинокой принцессы.

Как дышится в Оптиной пустыни,
Как молится здесь хорошо!
Ступая за сердцем без устали,
Я в эту обитель пришёл.

Здесь белобородое старчество
Творило, не зная греха,
Молитву, как способ скитальчества
И чистое поле стиха.

В снегу монастырское кладбище,
Святые подвижники спят.
Отечество, крестное судьбище,
Печален твой траурный ряд.

Здесь альфа, омега и ижица,
Но в шорохе дивных чудес
Мне море далёкое слышится,
И берег его – Херсонес.

Я у себя грядущее ворую,
Ем черт-те что, курю напропалую,
О смерти размышляю через день,
Просеиваю прошлого крупицы
И превращаюсь в чеховского шпица –
Чужого счастья тающую тень.

Я сам себе уже не интересен:
Мой мир ужат до двух десятков песен
И пачки виршей - бесконечный микст.
Болячки, бытовуха, поиск денег,
На голове седой редеет веник,
И вянет оптимизма желтый лист.

В тот час, когда сгустился черный дым,
Погладил мальчик дудочку резную
И звуком легкокрылым, молодым
Решил утешить родину больную.
Мелодия, взлетая в небеса,
Кружилась, веселилась, танцевала.
Когда б имела музыка глаза,
Она бы непременно увидала,
Как за дымами вышел темный лес,
Отъехав от границы горизонта,
Затем возник посёлок, но не весь,
А краешком, лишь обозначив контур
Вместилища уюта и тепла
Под крышами одноэтажных хаток,
Где прятались эпохи в зеркала
И летние труды в ряды закаток.

Тяжелые градины бьются о крышу,
В них голос поэта далекого слышу –
Горчащую ровную речь,
И чудится в лилиях сизого дыма
Его неожиданный лик ястребиный
Над линией вскинутых плеч,

За ним – говорящих теней галерея:
Крючки и квадратики Пауля Клее,
Скрипучая мебель в дому,
И флейта травы, и гнездовья околиц,
И бисер танцующих бабочек-школьниц,
Неясный уже никому.

Когда меня украдут с земли, разберут на части,
А критики будут ёрничать по поводу счастья,
Которое я осторожно и честно ловил стихами,
Я буду рыдать от смеха, считая спецов лохами,
Поскольку счастье – не корм для скота, не силос,
Но адская боль, что Волгой из глаз струилась,
Неслась лавиной с горных зубцов Ай-Петри,
В Донецке лупила немилосердным ветром,
Ломала спину, слепила электросваркой,
Вгрызалась в легкие удушливой кочегаркой,
А после ночами в постели ложилась рядом
И, нежно кусая, меня отравляла ядом.



Птенцы гнезда Булата,
Поющий полк страны -
Мы все его солдаты,
Мы все его сыны,

И правнуки, и внуки
По гроб ему должны
За азбуку науки
О подлости войны,

Науки о любови
У бездны на краю,
О совести и боли
За Родину свою.

Кому дается много,
С тех спросится вдвойне.
Опять пылит дорога,
Опять страна в огне.

На поле новой брани,
Где правых не сыскать,
Мы красной розы знамя
Не вправе опускать.

Ишь, как вызвездило! К морозу.
По ноябрьской реке – шуга,
А в вестях предвещают грозы
Мне из каждого утюга.

Я пою, напрягая жилы,
Сею слово, рисую звук,
И, планету спасти не в силе,
Осветляю свой ближний круг.

В этом полном тревог театре
От волнений слетает спесь:
Что нас ждет в незнакомом завтра
Кроме смерти, какая весть?

Перемены вариативны,
Варианты затемнены,
Только звезды светлы и дивны,
Да и те не всегда видны.

Живу, как в гипермаркете тележка.
Меня катают, заполняют снедью,
По большей части купленной на случай,
Когда нагрянут гости или дети.
У кассы все продукты выгружают,
Я снова отправляюсь на работу,
И так по кругу - много раз за сутки,
Покуда не отвалятся колёса,
И я не окажусь на старой свалке.
Быть может, повезёт, и ушлый бомжик
Снесёт меня на пункт металлолома.
А дальше путь известный - переплавка,
Второе воплощенье в новой вещи,
Допустим, в ложке или шпингалете,
Которые вовеки не узнают,

В захолустье землистого цвета,
Где положено литься дождям,
Где любые попытки завета
Отсылают к вождям и гвоздям,
Из подъезда выходит старатель -
Человек замерзающих лет,
Исчезающих слов собиратель,
Именуемый словом "поэт".
По дороге заходит в аптеку,
Купит спирт, разумеется, в долг
И, пройдя по мосту через реку,
Затаится как загнанный волк
Под грибком у спортивной площадки,
Приготовленный спирт разведет,
И поскачут слова, как лошадки,
В замусоленный старый блокнот.

Что-то холодно стало, хотя и плюс.
Я сижу на вокзале в Орше,
На своей укулеле играю блюз
Поздней осени – стриптизёрше.

А Цирцея моя потеряла стыд,
Телеса оголила бабьи -
То сорвётся в пляс, то ревёт навзрыд, -
Психоделика, «крибли-крабле».

Ты на жалость, прелестница, не дави,
Подбери дождевые патлы,
Мы ведь дружим? А это сильней любви,
Да и кайфа со мной – ни капли.

Коли страсти хочется – не вопрос,
Самый жгучий любовник – Хронос,
Зацелует до обморока, взасос,
И прикончит, не церемонясь,

Небо синее-синее,
Воздух соткан из нег,
А в лощине осиновой
Плакал тающий снег.

Как подранок стрит-артовский,
Полустёртый мурал,
Под весёлостью мартовской
Этот снег умирал.

Сохраняясь остатками
Сероватых букле,
Он жгутами и латками
Прижимался к земле

И под мокрым валежником
Удивлялся тому,
Как землица подснежником
Улыбалась ему.

Страницы